Меня не соблазнить ни деньгами, ни славой.
Меня глаза влекут печальным светом".
"Глаза мои нисколько не печальны.
Я вся от смеха таю и лучусь.
От слов хвастливых Ваших я тащусь,
поскольку это опыт мой начальный.
Но грустной Вы меня, пожалуй, не пишите".
"Да что Вы понимаете? Лишь грусть
субстрат духовности. Признаюсь -- я боюсь
переносить на холст Вас. Не дышите.
Дыханье Ваше превращается в моё
сердцебиение, удушье, бытиё".
24
"Нет, перестать дышать я нынче не способна.
Придут ещё такие времена,
когда я буду, как Луна, одна
светить себе сама. Сегодня опыт пробный".
"О, Боже, Анечка, распределите пальцы по гвоздике.
чтоб все их было видно, кроме правого большого.
Мне кажется -- для Вас важнее Слова
лишь музыка ушедших и великих.
Вы так точны и исполнительны. Головку
чуть-чуть назад и к правому плечу.
Как будто смотрите смущенно и неловко
на что?.. На что-то... Думать не хочу.
Бровь тонкая и с уголком, как у Юдифи,
и Ярославны Суздальской глаза.
Нос Афродиты, что украли скифы,
отрытой в Херсонесе сто пятнадцать лет назад.
А линия от лба до глаз к скуле --
шедевр, что в тайской прячется скале".
Так бормотал он правду с вымыслом. Мелькали кисти,
и возникала жизнь на поле белом, чистом.
25
Он тонкой кистью века верхнего коснулся,
чуть-чуть убавил густоту ресниц...
В глазах Великий Ренессанс проснулся --
начала первых благородных лиц.
Затем писал он радужную оболочку,
как крылышко сапфирной калликоры.
До нижних век чуть видные в мерцании зазоры
давали поволоку, как из Песни Песней строчку.
Прямой и тонкий нос, ноздрей изящных крылья
украли у него каких-то полчаса.
Медовоумбристая толстая коса,
стекая с левого плеча, чуть декольте закрыла.
Волнистый воротник прикрыл ей грудь,
но не настолько, чтоб не видеть совершенства,
ту гармоничность формы, что есть высшее блаженство
для тех, кто классики пропорций знает суть.
Ценителей подобных в Мире так немного.
В них хромосомы совпадают редко, скупо, строго.
26
Здесь не грешу я. Внешность Анны так трагично
уродливость и скудость бытия
подчёркивала. Раньше всех заметил это я,
но промолчал, как делаю обычно.
Грусть красоты имеет смысл двоякий --
короткий век и сероватый фон,
которым перл бывает окружён.
Но слёзы льёт о красоте, увы, не всякий.
И благородство, и достоинство -- печальны.
Они обречены на пораженье
или, как минимум, на ложь и униженье.
Таков закон Вселенной изначально.
Он Анну написал всего за ночь.
Не смог он оторваться от портрета.
Банкир готов был щедро заплатить ему за это,
хотя сначала не узнал такую дочь.
Из благородной внешности душа ребенка
дышала и светилась тонко.
Ушёл он в семь, когда небесный свод был ярок,
оставив на мольберте свой подарок.
27
. . . . . . . . . . . . .
28
Я знаю, есть в глубинах мирозданья
такая же свеча из темноты,
такое же неловкое страданье,
такие же неяркие мечты.
За многие пространства и парсеки,
что не исчислить цифрою земной,
похожие на близких человеки
с участием беседуют со мной.
И слышат мои медленные строки,
подносят света аспидный бокал.
Он льётся на меня от звёзд высоких,
как всенощный спасительный хорал.
Нас заключил один безмерный атом...
И наших дней зеркальное вино
разлито между мной и звёздным братом
без времени -- недавно ли, давно?..
Он там горюет обо мне, а я пою
о нём тоску невнятную мою.
29
И любим мы одну и ту же оба,
но не всегда предмет в душе храним.
Моя любовь -- его вражда и злоба,
я, зная путь, всегда иду за ним.
Когда в моей груди заноза боли --
не вскинуть рук, плечом не повести,
на красном поле, полужив от воли,
он птицу Феникс кормит из горсти.
И так зеркальны наши дни и лица,
как мир по обе стороны нуля.
Когда я умираю -- он родится,
когда исчезнет он -- воскресну я.
Среди чужих людей и века злого,
среди дымов и мелочной войны
я знаю -- есть в мирах далёких слово
и сердце, что ко мне обращены.
И начинаю понимать в итоге,
что это я, но отражённый в Боге.
30
Этот Август, это лето, эта легкая скрижаль
на краю Любви и Света, где всегда туманна даль,
всё исчезнет, как повадка, мимолётная деталь
нашей молодости краткой... Ах, как жаль!..
