где к погосту приступала укрытая лесом небольшая возвышенность.
Могила Кондрата заросла насплошь. Ни оградки, ни надгробья, ни креста. «Ничего такого и не было», – просто, как о предмете, сопряжённом с официальным понятием служебного долга, заметил смотритель, когда мы остановились по его знаку и принялись разглядывать «объект».
Смотрителю, наверное, следовало бы добавить, что умершего и захоронённого здесь, как человека ничейного и как явного бомжа, за пределами самой церемонии похорон больше уже не могли почтить никаким вниманием, так как оно и от шахты, и от поселковой администрации и не предусматривалось. Других же, кто мог бы взвалить на себя эту обузу, не оказалось. Но человек при должности, похоже, не был расположен говорить о таких подробностях, хотя, войдя в наше ходатайство, уже знал об этом.
Шумно приминая траву, он молча обошёл кругом соответствующего документации места, то и дело поглядывая на выросшие там две берёзы с довольно толстыми стволами, мощным кустом ивы и лещинным подростом. Затем приблизился к нам, медленно закурил.
– Копать хотите сами? – спросил он.
В наши планы это не входило. К тому же мы внесли плату.
– Нет, мы лишь поприсутствуем, – сказал я за двоих. – Нам нужен результат.
Служивый ввёл нас в суть работы. Объём её был внушительным – с корчеванием. А технику сюда не подгонишь. И ребят ещё надо найти. Статистом, или, говоря иначе – наблюдающим, ответственным он, смотритель, готов быть сам. Изо всех этих пояснений выходило, что нужна доплата. На неё мы согласились без возражений.
– Мужик себе на уме, – заостряя внимание на его замкнутости, обратился я к Игорю, когда смотритель, оставив нас, удалился для организации необходимых действий по раскапыванию могилы.
– Наверное, это в норме. Не говорить же ему с мертвецами. – Натянутой шуткой Игорь пробовал скрасить выпадавшее нам тягостное ожидание, которое могло растянуться.
Отсюда, с кладбища, не видно было ни памятного для меня поселения, ни даже террикона шахты – самой высокой приметы над ним и над окрестностью. Только слышались нечастые звуки маневровых локомотивов. Они уже не взвизгивающие, не резкие, не паровозные, что я отмечал в давние годы, а заметно ниже и глуше, словно усталые выдохи из каких-то огромных лёгких или из рога. Это свойственно тепловозам. Их гудки, сталкиваясь со своим эхом, дольше не размываются в воздухе, провисают и словно бы качаются или плавают в нём, так что не поймёшь, откуда они приходят.
Пространство погоста, безжизненное и предоставленное само себе, казалось, не спешило допускать сюда эти медленно терявшие силу звуки. Иных же было тут совсем немного.
Стояла та тёплая безветренная пора запоздалой осени, когда можно за целый час не увидеть пролетающей птицы или насекомого. Лёгкое, однообразное, умиротворённое шелестение издавали только ещё остававшиеся на деревьях и кустах редкие листья, когда они одиноко и сонно падали к земле, на сухую, пожухлую траву. Наступая на неё, можно было слышать какой-то избыточный, легко льющийся и ласковый в оттенках шелест от каждого шага, но он тут же утихал, когда вызывавший его шаг прекращался.
От нечего делать мы перетаптывались, взрыхливая это податливое и уже сильно пересыхавшее без дождей покрывало закатного сезона. Говорить ничего не хотелось.
В такие минуты молчание какое-то особенное. Не знаешь, что бы мог сказать, о чём думаешь, чего хочешь. Только ощущение ровной и неясной грусти и утомлённости, больше, наверное, не от ожидания малоприятной процедуры, а оттого, что окружавший покой будто забирает и растворяет в себе ту не предназначенную к растрате энергию сущего, какая имеется в душе и в мыслях в обычной обстановке. Что-то похожее на расстройство памяти, когда не знаешь, в связи с чем оно стало возможным и каким образом память следует «включить» снова, чтобы вернуться в активное состояние…
Меньше чем полчаса прошло, как мы добрались сюда. Но то, что уже осталось за чертой настоящего момента, той задачи, которую мы перед собой поставили и пока что сумели выполнить только в стартовой части, представлялось очень отдалившимся, чуть ли не забытым. Даже то, что я видел, подъезжая сюда.
Местность, которую я заметил когда-то из автобуса и, восхищённый, рассматривал её в деталях, оставшись один на дороге, теперь ничем не тронула меня. Унылые лесистые скаты бурого цвета, подступающие к обжитому району; волны невысоких открытых холмов с невзрачными шахтными посёлками на них и между ними; невыразительный, тусклый облог с понизовьем, уходящим к тоскливому серому горизонту. Вялые признаки людской деятельности. Редкие человеческие фигуры. Транспортные средства.
Как на что-то совершенно не связанное с прошлым смотрел я на мелькнувшее за окнами автосалона пространство, которое, наполняясь воодушевлением и восторгом, я на свой вкус выбрал в совершенно другую эпоху, чтобы предложить его Кересу к разработке, а затем видел его в изображениях с одинаковым названием сначала в исполнении этого амбициозного выпускника художки, а затем его дяди – Кондрата.
Что теперь их имена, их уже давно оконченные дела? Что они для истории, для искусства? И нужен ли этот наш визит сюда? Что он даст? Нет ли в нём элементарной старческой чудаковатости?
Я не спешил получить ответы. Будто их следовало остерегаться. Я понял, из-за чего вопросы возникали в нараставшей строгости. В день, когда мне довелось быть свидетелем похорон Кондрата, я маялся неуверенностью: то ли делаю, что нужно, задавшись целью что-нибудь выяснить? Что? Откуда я мог это знать? Но расспрашивал партийного функционера. Потащился в общежитие. Позже оказалось – не всё было зря. Сейчас обстоятельства иные. Они во всём ясные. Только вот как они повернутся? И, собственно, будет ли на самом деле важна и полезна теперешняя, вот эта акция?
Мне стоило усилий отогнать от себя эти навязчивые, беспокоившие меня размышления. Я решил, что будет лучше, если ситуацию не подталкивать. Она уже задана и покажет себя сама. Игорь тоже, видимо, старался избегать перенапряжений.
С видом человека, много знающего наперёд и умеющего учитывать любые мелочи, он молча расхаживал по междурядью вблизи «объекта», который мы теперь вроде как сторожили. Ставить ступни ног на покрывало из сухих листьев и сухой травы он норовил сверху, не поддевая массу, и от этого её шелестение было почти неслышным.
В зарослях наконец раздались голоса подходивших людей. Смотритель привёл троих молодых мужиков. С собой работники имели бензопилу, топор, две лопаты и сумку с мелкими инструментами.
– Вот здесь. Начинайте, – сказал им смотритель, едва они поздоровались с нами и, вероятно, не прочь были потянуть время.
Остервенело зажужжала пила. Заскрежетали лезвия лопат. Глухие секущие стуки о сырую древесную плоть выбивал топор. Вокруг раскопа росли бугры
