из веток, земли, щепок и глины. Работникам было жарко, их обращённые книзу лица покрылись потом. Слышалось прерывистое дыхание.
За всё время, пока приходилось делать углубление, копальщики обменялись, пожалуй, только десятком слов. Работать молча, кажется, полагалось. Наверное, чтобы устранять соблазны к неуместному здесь чертыханию или мату. Почти совсем молча они и перекуривали, по двое оставаясь в яме, присев там на корточки.
Я вспомнил, как бойко философствовали могильщики из «Гамлета», поддевшие лопатой череп, когда-то принадлежавший придворному скомороху Йорику. «Poor Yoric!» – заметил о покойном появившийся на кладбище принц Гамлет. Он знал и ещё хорошо помнил этого придворного. Такой сценой Шекспир придавал краски своей трагедии.
А что мог значить образ человека, похороненного здесь? Как бы стали говорить о нём копавшие нынешние, даже если бы хорошо знали его при его жизни? Скорее всего, на это им хватило бы тех же нескольких слов…
Из ямы наконец донёсся звук, не похожий на прежние. Кто-то первый стукнул по сильно истлевшей, но ещё цельной крышке гроба. Под ней уже распознавалась некая пустота. Доски, а они были из дуба, отслужили своё хорошо: протянувшиеся к ним корневища не пробились пока ниже, насквозь, и были вынуждены уползать на стороны. Вследствие этого пространство, отведённое телу в заколоченном тесном помещении, сохранилось ненарушенным.
Осторожно отжали крышку и подняли её наверх. Лицо мертвеца было прикрыто. Видимо, какой-то простой и лёгкой тканью. Она истлела. То, что от неё оставалось, выглядело трухой, и она покрывала лицо. Получалось подобие маски с очень размытыми чертами. Когда стали шарить у мертвеца сбоку, чтобы достать тубус, то тело в том месте начало осыпаться. Это значило, что и к лицу притрагиваться не стоило: оно бы тоже осыпалось. Но тубус выглядел довольно прилично. Он ведь был из плотно спрессованного картона. Тот, кто предложил упрятать в него картину, наверное, не мог предполагать, что когда-нибудь дойдёт до вскрытия; но что расчёт на долгую сохранность упаковки был тут практичным и честным, – сомневаться в этом не приходилось.
– Держите! – сказали нам снизу, подавая тубус.
Его принял смотритель. Осторожно удерживая его с торцов и медленно поворачивая, он несколько раз коснулся им шелестящего предзимнего покрывала. С поверхности цилиндра легко отпадали немногочисленные отслойки и струйки могильной пыли. Теперь можно было и открыть его. Смотритель снял колпачок. Край свёрнутого холста выглядел сухим; лишь тонкая ржавая полоска по окружности указывала, что сюда подбиралась коварная влага.
– Теперь пробуйте вы, – смотритель отдавал цилиндр нам с Игорем.
Чувства, которые мы теперь испытывали, выразить невозможно. Волнение? Да разве только оно!
Придерживая упаковку, мы потянули холст. Он подался. И вот он уже весь у нас в руках. Держим его оба. Снимаем завязку чёрного цвета, разворачиваем и вздрагиваем от каждого мелкого шороха – это от холста отстают крошки лака и красок. В точности как это было, когда с картиной манипулировали при мне много лет назад. Она всё же цела. То есть это был тот же предмет, который я знал. С той же загадочной и бесшабашной надписью, совершенно, можно считать, случайно посодействовавшей широкой известности и картины, и её автора. В подземелье холст почти не изменился. Мне было нетрудно вспомнить и прочувствовать его первичность. Я видел, что с моим восприятием наступившего неординарного момента целиком совпадало и настроение Игоря.
– Давай-ка обратно, – тихо и немного торжественно проговорил он, не упрятывая лёгкой, довольной улыбки.
Чуть в стороне прощёлкал затвор фотоаппарата. Это нас снимал смотритель.
– Понадобится к отчёту, – сказал он, когда мы разом повернулись в его сторону. – Теперь это обязательно…
Мы поспешили свернуть холст и поместили его в упаковку.
Цилиндр с находившейся там картиной и с надвинутым на него торцом колпака, корректное объяснение смотрителя насчёт фотосъёмки возвращали нас к реальности. Конечно, приобретение значимое. Однако, что оно сулило нам дальше?
С собой у нас были кусок ткани и бечёвка. Мы обернули тканью тубус, перевязали его бечёвкой, из неё же сделали посередине рукоятку, чтобы удобно было нести добытое в руке. Покончив с этим, мы положили предмет на траву и стали ждать остальных.
Заполнение ямы шло уже быстро. Я смотрел, как падали вниз только что выброшенные оттуда глинистые комья и чувствовал, что мне всё ещё как-то не удавалось полностью отрешиться от вялости, охватившей меня по прибытии в это запустелое место упокоения. Лицо усопшего мне так и не пришлось увидеть, уже повторно. В самом ли деле то – Кондрат? Его вторую, не настоящую фамилию, ни о чём не говорившую мне, когда я услышал её на похоронах, знал ведь и Керес, а от него – Ольга Васильевна. Надо ли ещё сомневаться? Я вдруг подумал, что не хочу этого и к тому, что я не сомневаюсь, отношусь совершенно спокойно. Равнодушие – неотделимо от истории, от времени, – так я отрезюмировал своё грустное присутствие здесь в качестве главного очевидца.
Мы вышли к дороге, обозначенной только двумя следами от автомобильных колёс. Она была столь же заросшей и запустелой, как и погост. Машина, на которой мы сюда приехали, стояла на том же месте, где мы её оставили и откуда отправились к «объекту».
Шофёр ожидал нас. «Никого не видел», – тихо сказал он Игорю. Тот, наверное, просил его не терять внимания, то есть – быть настороже. Просил, не посвящая в эту мелочь меня… Мы отдали чаевые мужикам, тут же отошедшим прочь, расписались в бумаге, которую при нас, уже в машине, составил смотритель, высадили его неподалёку от посёлка, и на этом всё, что касалось нашей операции на кладбище, заканчивалось. «Только то и требовалось, чтобы приехать; а вышло, кажется, просто славно», – думал я, глядя на Игоря, ехавшего на переднем сиденье, рядом с водителем.
Тот неожиданно чего-то засуетился. Машина стала на обочине перед выездом на транзитную магистраль. Её проезжую часть теперь покрывал сносный асфальт, и она была значительно шире той, которую я когда-то знал. Движение на ней было оживлённым.
– Могу помочь, – сказал Игорь и, открыв дверцу, начал выбираться наружу.
Привычным движением шофёр готовился открывать капот. Что-то в его манере смущало меня. Дурное предчувствие тут же подтвердилось. Сквозь шум от едущих автомобилей я услышал едва различимый хлопок выстрела, и в унисон ему бьющий скрежет по корпусу машины. Удар пришёлся в стойку, где промаячил Игорь. Других выстрелов не последовало. Этому что-то, вероятно, помешало.
– Пустяки, – сказал мне Игорь, быстро возвратясь на сиденье и закрывая дверцу. – Доедем. А ты, – он обращался к водителю, – не дури больше. Трогай! И жми на газ!
Машина выехала на
