Евгений Онегин (с комментариями Ю. М. Лотмана) - Александр Сергеевич Пушкин

эту минуту я не желал бы быть на его месте». Но в дальнейшем Грушницкий обнаружил явное желание убить безоружного Печорина: «Он целил мне прямо в лоб. Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей». И хотя Грушницкий не смог осуществить своего замысла, опустил пистолет (при этом произошел, видимо, случайный выстрел — пуля задела колено Печорина), однако намерение его обнаружилось недвусмысленно. Это резко изменило настроение Печорина и побудило его совершить роковой выстрел. См. с. 100–101.

XV. XVI. XVII — Между строфами XIV и XVII в рукописи шли две строфы, посвященные теме ревности. Автографы шестой главы дошли до нас лишь в незначительной степени. Видимо, они были уничтожены автором в связи с опасениями за свою судьбу в 1826 г. Строфы известны по публикации Я. К. Грота (по копии В. Ф. Одоевского) — «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники». СПб., 1887, с. 211–212).

Строфы, исключенные, видимо, из-за чрезвычайной интимности их содержания, предположительно относились к А. Ризнич (см.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3-е. М.-Л., 1931, с. 271–272). Р и з н и ч Амалия (ок. 1803–1825) — жена одесского негоцианта и директора театра. П испытал к ней непродолжительное, но сильное чувство. Возможно, однако, что стихи адресованы и какому-то иному, неизвестному нам лицу: в зачеркнутом в рукописи продолжении стихотворения «Воспоминание» (1828) П говорит о двух уже почивших предметах своей страстной любви. Имя одной из этих женщин неизвестно.

Строфа XVII (получившая дополнительно номера двух пропущенных строф) построена на обнаженном стилистическом контрасте между цепью литературных штампов «от лица» Ленского («он мыслит…» — 5) и прозаическим авторским («все это значило» — 13).

XX, 4 — При свечке, Шиллера открыл… — Увлечение творчеством Шиллера особенно ярко проявилось в начале XIX в. (см.: Н.-В. Harder, Schiller in Rußland… Berlin — Zürich, 1969) и в среде молодых романтиков в начале 1830-х гг. В момент работы П над шестой главой влияние Шиллера более всего ощущалось в кругах романтиков школы Жуковского. Резкий выпад Кюхельбекера против Шиллера в многократно упоминавшейся статье Тынянова свидетельствует, что сопоставление Ленского с Кюхельбекером должно проводиться с большой осторожностью.

14 — Как Дельвиг пьяный на пиру. — Дельвиг Антон Антонович (1798–1831) — лицейский друг П, который до самой своей кончины оставался ближайшим к нему литератором и человеком. Спокойный и уравновешенный, Дельвиг на дружеских пирушках выступал с поэтическими импровизациями. Однако такой Дельвиг был известен лишь очень тесному кружку ближайших к нему друзей-литераторов. Даже Вяземский, редко бывавший в Петербурге и мало с Дельвигом общавшийся, несмотря на близость в литературной расстановке сил, запомнил совсем другого Дельвига: «…был он мало разговорчив: речь его никогда не пенилась и не искрилась вместе с шампанским вином, которое у всех нас развязывало язык» (Вяземский, Старая записная книжка, с. 255).

Таким образом, этот стих был дважды закодирован: поскольку вместо имени Дельвига в прижизненных изданиях напечатано было «Д.», только определенный круг читателей, имевший не только печатный текст, но и внутрикружковую информацию, мог знать, о ком идет речь; но и для этих, осведомленных читателей стих был странен и неожидан, и только самый узкий круг, который видел и помнил Дельвига-лицеиста, Дельвига-импровизатора, понимал текст полностью. Этим создавался эффект глубочайшей интимности. Подобные включения выполняли важную стилистическую функцию: автор все время разнообразит меру близости текста к читателю, то создавая отрывки, рассчитанные на самое широкое понимание любым читателем, то требуя от читателя интимнейшей включенности в текст.

Произведение рассказывается как бы несколькими перебивающими друг друга голосами, из которых одни находятся вне событий, на дальнем расстоянии, как историки и летописцы, другие интимно знакомы с участниками, третьи сами непосредственно включены в текст. А поскольку все эти голоса объединены в авторском голосе, составляя гамму его разнообразных проявлений, возникает то сложное богатство авторской личности, которое характеризует роман. О проблеме автора в ЕО см.: Тынянов Ю. Н. О композиции «Евгения Онегина». — В кн.: Тынянов. Поэтика, история литературы, кино. М., 1977; Семенко И. М. О роли образа «автора» в «Евгении Онегине». — «Труды Ленингр. библ. ин-та им. Крупской», 1957, т. 2; Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Тарту, 1975; Бочаров С. Форма плана. — «Вопросы литературы», 1967, № 12.

XXI–XXII — Строфы представляют собой вставной текст — предсмертную элегию Ленского. Обращает внимание, что, в отличие от писем Татьяны и Онегина и песни девушек, элегия Ленского включена в общий строфический строй романа. Совершенно чуждая элегиям 1820-х гг., строфика накладывала на текст Ленского пласт пушкинской интонации. Поскольку элегия имеет насквозь цитатный характер, распадаясь на знакомые читателю штампы и обороты, без связующей стихии пушкинской интонации (образуемой не только строфикой) она представляла бы собой пародию в чистом виде, что, удовлетворяя целям литературной полемики, не соответствовало бы ее композиционному месту в общей структуре романа. В настоящем же виде текст Ленского, который одновременно все же и текст П, допускает ряд интерпретаций — от иронической и пародийной до лирической и трагической.

XXI, 2 — Я их имею; вот они… — Характерно стремление П имитировать документальность повествования. Ср.: «Письмо Татьяны предо мною» (III, XXXI., 1).

3-4 — «Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?..

Ср. стихотворение «К реке М…», приписываемое И. А. Крылову:

а также анонимное (Перевозчикова?) «Утро»: