— Шучорита, ты обидела меня…
— Вы тоже меня обидели.
— Почему? Ведь слово, которое я тебе дал, до сих пор… — Харан хотел было продолжать, но Шучорита перебила его.
— Да разве в словах дело? — сказала она. — Неужели вы заставите меня поступать против воли из-за какого-то слова? А разве правда не важнее всех лживых слов? Неужели только потому, что я много раз делала одну и ту же ошибку, эту ошибку уж не исправить? Теперь, когда я поняла, что заблуждалась, я чувствую себя обязанной отказаться от своего прежнего обещания, — поступить иначе было бы нечестно с моей стороны.
Харан никак не мог понять, откуда такая перемена. Он и мысли не допускал — для этого ему не хватало ни ума, ни скромности, — что сам своей назойливостью довел Шучориту до того, что даже обычные спокойствие и кротость изменили ей. В душе он был твердо убежден, что виноваты во всем Биной и Гора.
— Ну, так что же это за ошибка, которую ты вдруг обнаружила? — спросил он.
— Надо ли спрашивать об этом, — возразила Шучорита, — неужели недостаточно того, что я отказываюсь от своего обещания.
— Но ведь нам, несомненно, придется давать какое-то объяснение членам «Брахмо Самаджа». Что ты скажешь им, что скажу я?
— Я лично ничего не скажу, — ответила Шучорита. — Если же вам обязательно что-то говорить, можете сказать, что Шучорита еще молода, глупа, непостоянна… что угодно. Нам же с вами говорить больше не о чем.
— Нет, так это не может кончиться, — воскликнул Харан. — Если Пореш-бабу…
Как раз в этот момент сам Пореш-бабу вошел в комнату.
— В чем дело, Пану-бабу? — спросил он. — Что вы хотите мне сказать?
Шучорита направилась было к выходу, но Харан остановил ее:
— Подожди, Шучорита, давай-ка обсудим этот вопрос в присутствии Пореша-бабу.
Девушка повернулась и остановилась на месте, Харан же сказал:
— Пореш-бабу, сегодня, спустя столько времени, Шучорита вдруг заявила, что она не согласна на брак со мной! Разве имела она право шутить делом такой важности? И не думаете ли вы, что часть ответственности за эту скверную историю ложится и на вас?
Пореш-бабу погладил Шучориту по голове.
— Тебе, дитя, незачем здесь оставаться, иди к себе, — ласково сказал он.
От этих простых, но теплых слов слезы брызнули из глаз Шучориты, и она поспешно вышла из комнаты. Пореш-бабу вернулся к прерванному разговору.
— Я с самого начала боялся, что Шучорита дала согласие выйти за вас замуж, не разобравшись как следует в своих чувствах, — сказал он. — Именно поэтому я и не решался удовлетворить вашу просьбу относительно официальной помолвки.
— А не кажется ли вам, — возразил Харан, — что, может быть, раньше, давая согласие, Шучорита прекрасно разбиралась в своих чувствах и что именно отказ ее вызван тем, что она в своих чувствах запуталась?
— Оба предположения одинаково возможны, — согласился Пореш-бабу, — но при таких обстоятельствах о свадьбе, конечно, не может быть и речи.
— И вы не хотели бы посоветовать Шучорите ради ее собственного же блага?..
— Кому-кому, а вам следовало бы знать, что все мои советы Шучорите направлены исключительно на ее благо.
— Если бы это было так, — возразил Харан, — Шучорита никогда не позволила бы себе того, что она сделала. Все, что творится за последнее время в вашей семье, я вам прямо говорю — результат вашей неосмотрительности.
— Здесь вы правы, — усмехнулся Пореш-бабу. — Кому же, как не мне, нести ответственность за то, что делается в моей семье?
— Так помяните мое слово, когда-нибудь вы еще раскаетесь.
— Раскаяние — это от бога. Я боюсь не раскаяния, Пану-бабу, я боюсь совершить неправильный поступок, — ответил Пореш-бабу.
Тут вошла Шучорита. Подойдя к Порешу-бабу, она взяла его за руку и сказала:
— Отец, уже время идти на молитву.
— Пану-бабу, может быть, вы подождете меня? — спросил Пореш.
Коротко буркнув «нет», Харан наконец удалился.
Шучориту пугала борьба как с самой собой, так и со всеми окружающими, которая, по-видимому, предстояла ей. Она решительно не могла представить себе, к чему приведет ее чувство к Горе, которое, незаметно набирая силу, после ареста молодого человека заявило о себе решительно и властно. Она ни с кем не могла поделиться своим секретом, она боялась признаться в своем чувстве даже себе.
У нее почти не бывало возможности побыть одной, чтобы покончить как-то с этим внутренним разладом, хотя бы путем компромисса, потому что Харан умудрился напустить на нее чуть ли не весь «Брахмо Самадж». Было похоже, что его стараниями какой-нибудь пасквиль вот-вот появится в газете.
А тут еще тетя… С ней тоже надо было что-то предпринимать, и решение откладывать было нельзя, иначе дело могло кончиться плохо. Шучорита поняла, что в ее жизни наступил крутой поворот, что миновали дни, когда можно было идти привычным путем, когда мысли сами бежали по знакомому руслу.
В это тяжелое время единственной ее опорой был Пореш-бабу. И не потому, что она обращалась к нему за советом или наставлениями — было много такого в ее мыслях, в чем она не могла открыться даже ему, было и такое, о чем говорить с ним ей было просто стыдно. Но ей было важно знать, что он тут, что он с ней. Он был ее тихим прибежищем, от него она видела неусыпную отеческую заботу и нежную, совсем материнскую, ласку.
Наступила осень. Теперь Пореш-бабу не ходил вечерами в сад для молитвы, а молился в маленькой комнатке, находившейся в западном крыле дома. Там он усаживался на коврике перед отворенной дверью, и лучи заходящего солнца падали на его спокойное лицо, обрамленное седыми волосами. И тогда молча, неслышными шагами приходила Шучорита и садилась рядом с ним. Ей казалось, что можно смирить свое беспокойное, наболевшее сердце, окунув его в эти тихие глубины общения с богом. Нередко, открыв глаза после молитвы, Пореш находил рядом с собой дочь — воплощение преданной ученицы, которая, затаив дыхание, сидела подле него. И таким невыразимо милым и лучезарным бывало ее лицо в эти минуты, что он мог только безмолвно благословлять ее от всего сердца.
Всю свою жизнь Пореш-бабу стремился к внутренней гармонии, и потому мысли его всегда были о возвышенном и истинно прекрасном, повседневная же жизнь заботила его мало. Сам обретя таким образом свободу, он не считал себя вправе навязывать другим свои взгляды и верования. От природы он был одарен верой в добро и безграничной терпимостью и нередко навлекал на себя этим порицание наиболее ревностных членов «Брахмо Самаджа». Но хотя их порицания и задевали Пореша-бабу, его душевного равновесия они никогда не нарушали. Он часто повторял про себя: «Что мне суд людской, когда надо мной бог!»
Чтобы приблизиться к этому незыблемому душевному покою, Шучорита последнее время стала под разными предлогами постоянно забегать в комнату Пореша. Когда внутренний и внешний разлад доводил ее — неопытную девочку — до отчаяния, сердце подсказывало, что она сможет обрести мир, склонившись к ногам отца.
Сначала она надеялась, что стоит только набраться терпения и выждать время, и враждебные силы сами собой рассеются. Но этого не случилось, и сейчас ей предстояло принять какое-то решение и отважиться вступить на новый, неведомый путь.
Когда Бародашундори убедилась, что никакими попреками Шучориту с толку не собьешь и что перетянуть на свою сторону Пореша-бабу надежд тоже нет никаких, она весь свой гнев с удвоенной силой обратила против Хоримохини. Одна мысль о том, что «эта особа» находится у нее в доме, выводила ее из себя.
В годовщину смерти своего отца Бародашундори пригласила Биноя. Предполагалось, что друзья и родные соберутся вечером, чтобы присутствовать на поминальном обряде. Теперь же она с Шучоритой и дочерьми занимались украшением комнаты, в которой должна была состояться церемония.
И вдруг в разгар этой работы Бародашундори увидела Биноя, который поднимался по лестнице к Хоримохини, и поскольку малейший пустяк приобретает огромное значение, когда на душе неспокойно, то, естественно, минуту спустя ей стало казаться совершенно невыносимым, что Биной пошел наверх. Не в силах дальше заниматься делом, она отправилась вслед за Биноем и застала его сидящим на циновке и непринужденно беседующим с Хоримохини.
— Послушайте, — выпалила Бародашундори, — я не против того, чтобы вы жили у нас, пожалуйста, живите сколько вам угодно, и я все для вас сделаю и даже с удовольствием, но только имейте в виду раз и навсегда, что разрешить вам держать здесь своих идолов мы не можем!
Всю свою жизнь Хоримохини прожила в деревне, и в ее представлении «Брахмо Самадж» был всего-навсего какой-то христианской сектой. Поэтому единственно, что ее интересовало в связи с этим Обществом вначале — это разрешается ли правоверным общаться с его членами. Мысль, что им тоже может быть неприятно общение с ней, не сразу пришла ей в голову, но, понемногу осознав это, она стала задумываться, что же делать при создавшемся положении. Выпад Бародашундори показал ей, что теперь уже долго думать не приходится и что нужно немедленно принимать решение.
