Отгорел закат над синью
Отгорел закат над синью,
Вьется дымка у курьи.
Пахли мятой и полынью
Губы тонкие твои.
Ты сказала, щуря очи:
— Зябко, господи спаси…
Отчего такие ночи,
Будто брага, на Руси!
Отчего фатой венчальной
Под луной блестят пески?
Чайки плачут беспечально?
Сыч хохочет от тоски?
Отчего в ночах России,
На свету своей души,
Даже бабы пожилые
Бесподобно хороши?..
Я ответил: — Видно, это
Оттого, что в лунной мгле
Наша песенка не спета,
Слава богу, на земле,
Оттого, что наше лихо
Не дает пока нам весть.
Ты косой тряхнула тихо,
Ты сказала: — Так и есть.
Ты сказала: — Наши узы
Впрок ковали колдуны…
И звезда горела в бусах,
И мерцали в косах русых
Искры первой седины.
Бабий век — сорок лет.
Одна из поговорок.Забрели с тобою в мо́рок
Сонных стариц — мертвых рек.
Ты вздыхаешь: — Скоро — сорок…
Ты горюешь: — Бабий век…
Для чего же эта жалость,
Будто плач перед венцом?
Ты платочком повязалась,
Девка статью и лицом.
Не роняй, как слезы, слово,
Сердце вицей не секи.
Это просто нетолково,
Это, право, пустяки.
Люди — разная порода,
Не всегда молва права.
Я подслушал у народа
Сокровенные слова.
От избытка лет страдая,
Жизнь, как прежде, славословь:
Любишь — значит, молодая.
Бабий век — пока любовь.
…На Урале, на покосе,
Есть свой срок, когда с дорог
Морось мелкую уносит
Предрассветный ветерок.
Ты забыл о тьме и стужах.
В лужах синь отражена.
Тихо рядом. Тихо в душах.
В целом мире тишина.
Чем чувство больше, тем слова короче.
Чем сердце чище, тем скромней язык.
Мне по душе твои скупые строчки,
К немногословным письмам я привык.
Зачем любви признания и речи?
Достаточно обоим та́к прожить:
«Люблю» — сказать друг другу в первый вечер
И у могилы это повторить.
Милая, нам незачем сердиться,
Не тирань вопросами меня.
Снится мне все чаще Феникс-птица,
Грозная и грустная девица
С крыльями из пепла и огня.
По ночам, когда луна в зените,
И детишек пестует лиса, —
В эту пору сказок и наитий
Чья-то тень мелькает на граните,
Звонко загораются глаза.
И опять мерещится иль мнится
Легкое касание руки.
И живут желанных женщин лица,
И приходит время, чтоб родиться
Яростной диковине строки!
Век — не вечно радость и цветенье,
Но бессмертно жизни торжество.
…Вновь на скалах сказочные тени,
И, сгорая, возникает Феникс
На заре из пепла своего
Обновленья ласковое чудо,
Оживай, багряное, и впредь.
Отвяжись, постыдная остуда,
И сгорай, душа моя, покуда
Ты еще умеешь догореть!
Синим светом сновидений снова
Приходи. Ликуя, отрави
Домыслами времени иного,
Жаркою и тайною обновой
Оперенной пламенем любви!
Не дал мне бог ни денег, ни удачи
Не дал мне бог ни денег, ни удачи,
И если что стяжал я на веку —
Одну тебя. Но кумушки судачат,
Как старые сороки на суку.
Я знаю: жизнь — неласковый учитель,
Но все ж прошу: умерьте этот гам.
Ах, замолчите! Право, замолчите!
Ну, дайте ж отдых вашим языкам!
Опять у вас я вроде на примете…
Любые семьи бог благослови.
Но жизнь — увы! — мудреней арифметик,
И нет глубин, загадочней любви.
Не новость это, впрочем. И весенний
Свой грустный груз я молча волоку.
…Не дал мне бог ни денег, ни везенья,
Одну тебя стяжал я на веку.
Хорошо в глаза твои глядеть
Хорошо в глаза твои глядеть
(Их, такие, рок дарует вдовам), —
И себя, поникшего в беде,
Молодым увидеть и бедовым.
Хорошо ласкать твою ладонь
(Мы не часто любим и любимы), —
И почуять силу и огонь
Магмы, обжигающей глубины.
Хорошо души услышать тишь
(Слез слепых ты пролила немало!), —
Даже понимая: штиль, он — лишь
Отголосок грохота и шквала.
Хорошо, когда любовь жива
(Не забудь свидания и числа), —
И ронять обычные слова,
Полные диковинного смысла.
Хорошо угадывать и знать
(Пусть любовь старинна, как планета), —
Что ты вечно — синь и новизна
Голубого солнечного света.
Когда-нибудь, в итоге долгих лет
Когда-нибудь, в итоге долгих лет,
Последний лист отзеленевшей ветки,
Покажешь ты в смущении куплет
Своей знакомой доброй и соседке.
И скажешь, робость пряча за смешком,
И кутаясь в платок от непогоды:
«Был стихотворец… баловал стишком
Меня в давно исчезнувшие годы.
Хоть грязь, хоть темь, а все равно торил
Ко мне тропу. Любил, не изменяя.
И всенародно в книжках говорил.
Что, может быть, из неба и огня я.
Коль есть любовь — и жизнь, как на пиру,
И называл он, модницам на зависть,
Меня и лапушкой, и умницей — не вру, —
И самой незлобивой из красавиц.
И то сказать, — я не была рябой,
А уж любила пылко, право слово…»
Пусть юность утешается собой,
Пусть старость оживает у былого…
Уже за окнами светает,
И свет тот зыбок, как от свеч.
Я письма женские сжигаю,
Чтоб разом прошлое отсечь.
Гори, бумага, ярься, печка,
Корежьтесь в дыме и огне
Пустое, гладкое словечко
И слово света обо мне.
Ах, женщин суд, крутой и скорый,
В ударах выцветших чернил!
Я был вам, женщины, опорой
И никогда вас не чернил.
И вы мне были, как даянье
Судьбы — не мачехи, о нет! —
Вы были бурей и боями
И обаяньем этих лет.
Вы были… были… И до грани,
Что отделяет «был» и «есть» —
Вы жизнь моя и умиранье,
Мое бесчестие и честь.
И жалость жалит, как пилою,
И рушит душу напролом,
И невозможно сжечь былое.
Сжигая письма о былом…
Я боюсь возвышенного слога
Я боюсь возвышенного слога,
Оттого, в смущении хрипя,
Говорю: — Земля бедней намного
И бледнее зори без тебя.
Ах, какое все-таки везенье,
Что однажды, будто краснотал,
На тропе проселочной осенней
Огонечек твой затрепетал!
Поначалу, крохотный и хилый,
Точно искра малая в мороз,
Он тихонько набирался силы
И до неба синего дорос.
Он теперь от края и до края,
Полыхает извне и во мне,
И горю светло я, не сгорая,
На твоем нечаянном огне.
