ослаб...
— Даже слушать противно, — воскликнул Муса, —
Тьфу на ваших распущенных баб!
Это ж надо, таращиться людям в глаза,
Завернулась хотя бы в изар!
— Ша! — говорит рабби Зеев. — Я все же сказать хотел;
В сердце вселенной пылает огонь светил,
И чтоб человек в это сердце проникнуть смог,
Пламень его пригасил милосердно Б-г,
В дольних мирах отраженным огнем горит,
Ибо любовь не губит, а животворит...
— Да, — согласился ибн-Батта, — слепящий свет
Любящий прозревает на склоне лет,
Он недоступен словам хвалы и хулы,
Взор его проникает во все углы,
Нет для него расстояний и нет времен,
Избранный он из всех и достойный он,
Точно соль в морях, в Господе растворен...
Что в небеса глядеть? — не зря ведь Руми изрек,
Неразличим, неразлучен с тобою Бог —
Меж предсердьем и сердцем струится он,
Льется слезой из-под опущенных век,
Если ж твои ресницы смежает сон,
Между глазом и веком скрывается он...
— И все ж, — сказал рабби Бер, — Б-жий мир есть полный сосуд,
А сосуд разбивается, если его трясут,
И тогда разливается свет по всем мирам,
По всем углам...
В сопредельный сосуд проливается беглый свет,
А от излишнего света бывает вред...
И сказал рабби Нахман из Прушкова, —
Я вижу врата огня,
От которых, Б-г, и Ты не спасешь меня,
Не покров покровов — раскаленную вижу печь,
Чье нутро багрово — не иначе, сосуд дал течь,
Оплывает плоть,
Лед трескается на реке,
Там бредет по дну моя Ривка в одном чулке,
Так глаза слезятся, что я уже не пойму —
Отзовись! Ты ли это стоишь в дыму?
Хорошо посидели, практически до утра...
Господа, извиняюсь, но мне пора...
"Вплавлен жавронок в высь..."
Вплавлен жавронок в высь, точно моль в ископаемый мед,
засыхает июнь, точно сено на вилах у лета,
и когда за Вапнярку голодное солнце падет
в полосатые степи, то больше не будет рассвета.
Зреют вишни в посадах, по вечеру гонят коров,
и волхвы, все никак не найдя адресата даров,
горизонтом бредут, коробами их скрючены спины,
и когда соберутся косцы посидеть вечерком,
пахнет больше полынью, а то и ночным молоком,
и от дальнего дома
колыбелька плывет, предвечерним потоком влекома.
Погляди, кто в багряном бредет полусне, с узелком на спине,
в пентаграмме, что ласточка режет из жести заката
в кучерявых небесных заплатах.
До Одессы в морях, до Сычавки в прогретой степи
прячут лица цикады и звезды ныряют в криницы.
Коростель пробегает с заведомым криком «не спи»,
ибо редкая птица идущего не убоится.
Мы и сами бесследно пройдем тот мосток над рекой,
потерявшись в закате, войдем в тот вечерний покой,
где уже ничего не случится.
Розовеет над хатою облачко дыма,
журавель у криницы не так-то кричит и скрипит,
спит дитя в колыбели, за деревом облако спит,
и корова в хлеву предчувствием страшным томима.
И в кринице вода уловила шальную звезду,
и мгновение это у вечности на поводу
будет длиться и длится,
и все-таки не повторится.
кто может спать когда
рожденные в глухие
борзые поезда
несутся выгнув выи
на черный переезд
слетаясь отовсюду
о Роза вот те крест
тебя я не забуду
недаром ничего
на сквозняке вселенной
пылает торжество
красы твоей растленной
какой маньяк ласкал
и плакал исступленно
твой пурпурный оскал
сияющего лона
улыбчивый урод
любитель долгих гласных
он пролагает ход
во тьме червеобразной
а вдаль летит фонарь
уже задетый мраком
и черный календарь
цветет багровым маком
навылет через брест
простреливая спину
о Роза вот те крест
тебя я не покину
о том что поутру
не ляжет на бумагу
ни савлу ни петру
ни греку, ни варягу
о Роза ты жива
клянуся бывшей честью
пока трава слова
дымятся в перекрестье
пока грозит закат
над угольною пылью
никто не виноват
как сказка стала былью
Он позабыл семью и школу,
забыл о славе и мундире,
когда, потупив очи долу,
она бесчинствует в надире.
Когда бы сжалилась кретинка,
когда б она не устояла,
какая б дивная тропинка
меж сфер небесных просияла!
Покуда куролесит пекарь,
покуда стрелочник гуляет,
в пузатой баночке аптекарь
навеску соли растворяет.
Какие грустные науки
написаны о человеке,
и ясень за окном аптеки
стоит, протягивая руки.
Поэзия всегда убога —
лежит себе, изнемогает...
И даже не выходит боком
тому, кто ей пренебрегает...
Но нет! Она парит в просторе,
равно своим дыханьем грея
тех, кто поет в церковном хоре,
и кто болтается на рее.
И стая ангелов печальных
летит сквозь понт континентальный,
предпочитая горним сводам
пространство, пахнущее йодом.
Один барак, один забег,
на всех
