Здесь два солдатика, и наперегонки
На площадь Красную – зачем, не знаю.
И поравнялись, гимнастерки в орденах,
А на пилотках звездочки сияют,
И с удивлением прохожие глядят,
Зачем такие скорости, не понимают.
А что глядеть? Ведь юноши они,
Но только нету ног, обожжены войною,
Ведь все отдали Родине – все, что смогли,
Вот и затеяли перегонки между собою.
А там внизу метро, «Охотный ряд»,
И там знакомые мои на тех фанерках,
Вот два солдатика знакомые сидят,
И подаяние в пилотки им бросают редко.
Так редко, но не потому, что сердце не болит,
А просто денег нету у прохожих,
Ведь их самих давно от голода мутит,
И могут сами в обморок упасть, похоже.
Эх, играет гармоника родная,
«Разлюли» малину я пою.
И в пилотку падает копейка,
На которую по-нищенски я с мамою живу.
Мне – пятнадцать. Я – здоровый, невредимый,
Снизу вверх ты смотришь на меня.
Как же покалечило тебя, родимый,
Сверху вниз смотрю я на тебя.
Маленький автомобиль им Родина должна
И квартиру предоставить и без промедленья.
Но фанерку предложила им она
Ничего не сделала, при том без сожаленья.
Через год я встретил их опять – пропал,
В грязных гимнастерках орденов уж нету,
По нужде продали тем, кто и не воевал,
Пьяных вдребезг – в их пилотках денег тоже нету
Я не стал стоять – чтоб сверху вниз,
Я присел на корточки перед судьбою.
И зрачок в зрачок – смотрел на них тогда
Разница в пять лет была у них со мною.
Это было в том сорок седьмом году
Через год случилось по-другому,
Там, в Москве, безногих и безруких собрали
И отправили их в дальнюю дорогу.
Эх, играй гармоника родная!
«Разлюли малину» я пою.
Нету ног – уж ничего не проиграю
На копейку от прохожего живу.
Нет теперь игры вперегонки – ну, нет.
Их судьбу решили «наверху», ведь там «мессия»,
Утопить всех этих нищих дураков,
Чтобы не позорили в дальнейшем мать-Россию.
Попрошайничать нельзя солдат,
Недостойно сталинской великой эры,
И пошли калечить судьбы искалеченных ребят,
Как всегда в России – как всегда без меры.
«Франца-Иозефа» промерзшая земля,
Чайки стонущие с высоты, паря, смотрели,
Как одна там за другой взрывалася баржа,
И герои русские, наверно, в рай летели.
Помню я о тех героях позабытых,
До сих пор мне стоном так стесняет грудь,
Отрыдали матери, оплакали убитых,
Мало тех осталось, кто их может вспомянуть.
Может, попадёшь на этот берег,
И, услышав чаек, стонущих вдали,
С состраданием и в Бога Вере
Ты к земле с поклоном, плача, припади.
7.03.2009
Война. Под утро в мерзлости земля и тишина.
Лишь воронье над костровищем каркает и реет.
Смотри, земля по кочкам кровью залита,
А это кровь солдат там на снегу видна и рдеет.
И что случилось с этой тишиной,
Ведь тишиною не была она когда-то.
В траншеях жизнь кипела тихой кутерьмой,
Вчера готовились к смертельной схватке там солдаты.
Вчера траншеи обходил тот приглушенный говорок,
Который всех солдат сопровождает перед боем,
То лязг затворов, звон от котелков и курева дымок,
Нередко прерываемый летящей мины воем.
Случилось. Интендантская порода не всегда щедра.
Конечно, курево, сто грамм всем выделяет перед боем.
Но здесь ошиблись – и за завтра приняли вчера,
Нам за день водочки доставили. Не перед боем.
Понятно, что развеселилась рота вся,
Ведь боевые сто – вдвойне. От всех разило перегаром.
За два часа мы выпили и выкурили все,
Чего не покурить и выпить, если все задаром.
Но все же интендант отъевшийся
потребность в водке не покрыл.
Хотя, какое счастье выпало солдатику на душу.
А на Руси как повелось – ты выпил, закурил,
А ну, давай-ка, запевай «Катюшу»!
От нас, примерно метров так в трехстах,
Немецкая траншея долбаная пролегала.
Нам слышалась оттуда по-немецки трескотня,
И просьба о «Катюше» – вайтерзинген – нас достала [6] .
Нарисовался шнапса, курева хороший шанс достать,
Кто не дурак и покурить, и выпить на халяву.
Парламентера стали быстро выбирать,
Чтобы попробовать немецкую отраву.
Парламентера выбрали, и Ванька побежал,
Сквозь мертвую пристрелянную зону,
Спиной своей себя от пули защищал,
И добежал, стервец, а то бы не было резону.
Наверно, немцам там он все растолковал,
Как проведем обмен и сколько раз исполним,
Конечно, жизнь свою он в ноль застраховал,
И белым флагом нам салютовал, довольный.
Ну, мы пятнадцать раз «Катюшу» голосили.
Доголосились до того, что голос наш пропал.
Зато напротив немцы так Ванюшу напоили, накормили,
Что без сознания на дно немецкого окопа он упал.
И немцы были тем концертом так довольны,
Как будто пел им Александровский военный хор.
Решили притащить в окоп к нам Ваньку,
Нельзя же немцу нарушать общественный наш договор.
Солдатики немецкие простые работяги были,
И совесть, и порядочность к другим были у них,
Они в мирных временах, да и в войну не позабыли,
Что Бог дает все блага не для них одних.
И в сереньком завьюженном рассвете, где-то в пять часов,
Два немца – нам ровесники, почти что дети,
Нагруженного шнапсом Ваньку потащили к нам в окоп,
Чтобы вернуться к бою на рассвете.
Светлело, промахнулись снайпера.
Туманом предрассветным в немцев не попали.
Господь на этот раз их сохранил тогда,
К своим живые невредимы добежали.
А в шесть утра закончилась для тех и тех война,
Любимым матерям и девочкам они не дописали,
В теченье часа самолеты всех отправили их в никуда,
Тротилом в тыщи килограмм окопы все с землей сравняли.
Прошли десятки лет – на этом месте я стою, грущу
Прислушиваюсь, может быть, раздастся песня о «Катюше».
Виновных и невиноватых в этом не ищу.
И боль, и сострадание, и слезы рвут мне душу.
18.03.2009
Я знаю, завтра будет первый в жизни бой,
А в памяти коров гоню я в полдень к водопою,
Я радуюсь тому, что дарит мне река
Своей прозрачною журчащею струею.
Я голый на коне на вороном сижу,
Он входит в воду, оступаясь, осторожно,
Он без узды – его свободен храп – он пьет.
И я с ним пью – восторга описать мне невозможно.
Сейчас сижу на дне осклизлого окопа,
А в голове воспоминаний целый рой.
Как предзакатной, духовитой, муравленной дорожкой
Гоню домой коров, а завтра будет бой.
Со скрипом открывается дворовая калитка,
Коровушка с мычанием проходит на подой,
И мать мне говорит с улыбкой:
«Сынок, поди-ка к ужину, лицо умой».
Очнулся. Ведь, наверное, напротив в вражеском окопе
Сидит такой же паренек, но враг собой,
И щупает рукой осклизлую стену окопа,
И вспоминает, как корову он когда-то гнал на водопой.
Сейчас, как в отражении зеркальном,
Он проверяет каску, как и я, над головой,
И шмайсера проводит дула смазку,
Как я свою винтовку смазываю в первый бой.
Он также, как и я, дорожкою знакомой
Немецкого опрятного и сытого села,
Кормилицу гонял к родному дому
И мать встречала на крыльце его, как мать моя.
Ведь я, как он, еще не брился и не целовался,
В деревне строго, ведь у нас закон такой.
Косил, пахал, учиться я старался,
Гонял коров, коней, овец на водопой.
В окопах тишина. Предсмертное оцепененье.
И каждый вспоминает, разговаривает сам с собой.
Я вспоминаю жизнь мою, сестру и маму,
Как я хочу обратно к ним домой.
И взвыла двухсторонняя артподготовка.
И началася, сволочь, в пять утра.
И в небо тыщи тонн земли, железа и осколков,
Взлетая, убивали наши жизни, не щадя.
Я посмотрел на дно окопа, в лужу
И не узнал себя: «Эх, мамонька моя!»
Вся голова была седая, снегом в стужу,
Я лет на двадцать постарел тогда.
Затем настала тишина. Но мертвая такая…
И в ней прорвался крик: «Вперед, ебена мать!
За танками бежать, не отставая!
Высотку впереди во чтобы то ни стало взять!»
А как возьмешь проклятую высотку?
Ни папирос не подвезли, ни по сто грамм.
А виноваты интенданты – крысы тыловые.
Хоть восемнадцать мне – за это жизни не отдам.
Попробуй-ка взберись по стенке склизкого окопа.
Ведь амуниции тебе не килограмм.
И пули свистом бруствер прошивают ловко,
И можно быстро тут отправиться ко всем чертям.
А первый раз – ведь это очень важно,
Ты в первый раз родился, и впервые полюбил.
Ты в первый бой мальчишкою собрался,
И, может, первый орден или смерть ты получил.
Хотелось не вперед – назад мне к матери бежать.
Но позади рассыпалися тараканьего толпою
Чекисты-смершевцы, ведь их не сосчитать,
И как бежать назад, куда их деть, они ведь не для боя.
И с тем парнишкой-немцем я столкнулся головой,
В его зрачках увидел зверя страшного – себя.
И на штыке моем повисло тело молодое,
Такое же, как было у меня.
