Нашли мы пару метров, чтоб укрыться,
А сволочуга все крутил, крутил,
И ведь не мог никак остановиться.
Но вот подумал, что уж все мертвы,
Пошел вперед, за ним немецкая пехота,
Имел всего минуту я, чтоб дальше жить,
Гранату в зад ему, огня дождался взлета.
Пока горит, гранатами назад в пехоту,
Она остановилась, увидав горящий танк.
И повернули вдруг назад, наверно, неохота.
А наши из окопов в спину им строчат.
По линии по всей горят десятки танков,
Немедленно пошла атака – тот кровавый бой,
Кто выйдет из него, покажет время,
А там посмотрим, кто из нас уж мертвый, кто живой.
И друг мой верный из Одессы-мамы,
Новейший шмайсер изучает, просто смех.
Системы этой он совсем не понимает,
В сравненье с деревянной – вовсе и не грех.
Окончилась война – израненный, домой,
А бабушка и мама ждали на дороге.
И я спросил, не помнят ли они,
Когда «Костлявая» на самом на пороге.
И мне был назван этот день и час,
Когда кровавый бой – атаки завершились,
Они провидцы – чувствовали все,
И на коленях в этот день обе за меня молились.
Молитвой близких, любящих тебя,
Ты будешь защищен небесной мощью,
Ты ею дорожи – она покрепче, чем броня,
Она доходит к Господу и днем, и ночью.
22.04.2009
Война. Осенняя промозглая погода,
За сеткою дождя не видно ничего.
И глинистою грязью, слякотью полна дорога,
И от нее спасенья нет ни у кого.
На ней и хрип, и храп людской и лошадиный,
Он раздается над восточной стороной,
И отступленье, отступленье, отступленье.
И это хуже, чем последний смертный бой.
Дорога не дорогою, и вьется, как змея,
И всасывает в грязь свою людские души,
Воронками истерзана, траншеями исчервлена,
А на десятки километров там ни сантиметра суши.
Дорога не дорогою, и вьется, как змея,
И всасывает в грязь свою людские души,
Воронками истерзана, траншеями исчервлена,
А на десятки километров там ни сантиметра суши.
Здесь трубы деревень стоят в щемящей голости такой,
Здесь бесприютность, голод, холод, неизвестность.
Здесь карк вороний раздается над толпой,
Отчаяньем и матом вся покрыта местность.
Вот вдруг затор. В колдобину попала пушка.
В упряжье там попала тройка дохлых лошадей.
И постромок, освободившись от оглобли перелома,
Хлестает по лицу скопившихся людей.
Бедняги рвутся из последних сухожилий,
В канаве слышится отчаяннейший мат людей,
«На нет и спроса нет, а ну, их на хуй»,
Бросают пушку вместе с трупами издохших лошадей.
И бесполезные своею прошлой жизнью,
Ты погляди – подряд, подряд, подряд.
И тут и там Т-тридцать четверки,
И «Тигры», «Фердинанды», перевернутые здесь лежат.
Вдруг крик: «Ложись, ребята, воздух!!!»
И в грязь лицом десятки тысяч вдруг.
Лежат, спиной прикрытые от смерти,
Лежи, терпи и не дыши, мой друг.
Десятки тысяч словом, словно пулей, уложили,
А пуля убивает только цель одну,
Евангелие здесь только применимо,
Одним лишь словом уложить несчастную и рваную толпу.
У летчика земля, как карта на планшете,
Прямой наводкой бьет наверняка,
А там среди солдат и старики, и женщины, и дети,
Но ведь чужие старики, и мать, и дети, и жена.
Прошла атака, люди поднималися из грязи,
Война, собака, что ты сделала с людьми?
И молча, друг поддерживая друга,
На тыщу меньше на восток понуро побрели.
Не так все просто – голова змеи, что на восток,
Свободна от людей с оружием для боя,
А хвост змеи поближе к западу – туда нельзя,
Он «смерша» охраняется конвоем.
А все ведь для того, чтоб кто-то не сбежал,
Которому тот запад вдруг покажется родною стороною,
Попробуй, друг, рискни – не отступай,
То будет дел тем «смершевцам»– конвою.
Прошли десятки лет, и если жив тот летчик,
Я не завидую ему в его судьбе,
В ненападенье, в отступленье находились люди,
И как прощение отмолит перед Богом он себе?
10.04.2009
Я вышел, черт возьми, хоть ранен, но живой
Из тех боев кромешных – хуже ада,
Из страшной тьмы растерзанных домов,
Теперь домой – домой, и это высшая моя награда.
Четыре с половиной года я прошел в боях,
Был много ранен, видел много горя,
Но как в Берлине, я не видел в страшном сне,
Там русских и немецких трупов было море.
Здесь каждый дом был неприступен и, когда
Мы «Гитлерюгенд» из развалин выбивали,
Они зубами в кирпичи вгрызались – детвора.
И много нас, прошедших всю войну, поубивали.
Попробуй-ка, войди в горящий тот подъезд,
где за углом тебя мальчишка поджидает,
Но мы не «Гйтлерюгенд» – опыт есть войны,
Гранату без чеки – пусть получает.
Уничтожал нас огненной струею огнемет.
Казалось, мы ползем на доты, заживо сгорая,
Из всех ослепших окон убивал строчащий пулемет,
И смерть нас поджидала здесь в конце войны у края.
Мы рвались к канцелярии, чтобы потом
Не говорили – не добили, и мы жизни не жалели.
Но здесь не повезло, другие прорвались с трудом,
Хотя мы первые добить проклятого хотели.
Ведь как обидно здесь погибнуть, ведь последний бой,
Ведь заслужил свою-то жизнь продолжить хоть немного,
Я за спину не прятался, всегда на передовой,
Просил судьбу оставить мне дорогу к дому.
Мечтал: в деревне появлюсь в наградах, орденах,
Чтоб не сказали, что войну прошел задаром,
А будет ли потом легко иль тяжело в трудах,
Мне все равно после войны, гори оно пожаром.
Там ждет меня давно моя жена,
И двое ребятишек – уж наверно позабыли,
А фотографию мою и треугольники с войны,
Я думаю, они давно уж с фронта получили.
Пословица права, что «гоп не говори!»,
Пока не перепрыгнул ты, сердешный, ямы,
Щенок в пятнадцать лет – мне в тридцать пять влепил,
Да так, что мне не снилось ни во сне, ни в яви.
Ну, госпиталь, «нет худа без добра» – пословица опять,
Я познакомился с сестричкой, в восемнадцать лет девчонкой,
И здесь впервые пожалел, что тридцать пять,
Что не был ей ровесником-мальчонкой.
Мы подружились, и сестренка рассказала мне тогда,
Что был один, который поматросил – бросил,
И что теперь беременна она,
И что ей делать – у меня совета просит
О господи! Что делать мне, да при такой беде?
Ну, как домой девчонке при позоре возвращаться,
И в маленьком российском городке
Ее ведь заклюют – никто не будет с ней общаться.
И я пообещал: «Поправлюсь, и к тебе домой,
В твой городок вдвоем мы в скорости приедем.
Совру – ребенок от меня, и будем жить втроем,
И всем родным скажу, что скоро свадебку отметим».
Ну, как решился я на это – лучше в бой,
С рождения не врал, и вдруг так сразу,
Я как бы стал не сам самим собой,
Хотя подумал, что когда-нибудь я смою лжи заразу.
Ну, как решил, все сделал, как солдат,
Приехал, объяснился с тетками и братом,
Все, как по-настоящему, я свадебку сыграл,
И вдруг почувствовал себя совсем не виноватым.
И я уехал – честь девчонки спас, и счастлива она,
И с чистою душой, счастливейший на свете,
В деревню я приехал – обняла меня жена,
Как от чужого дяди отшатнулись дети.
Увидел я, что ладненько в моей семье,
Жена одета и довольна, сыты дети,
А по деревне уж такая нищета —
Какой другой ты не найдешь на белом свете.
Пройдя военный ад, я цену жизни знал,
Не стал расспрашивать в семье, что и откуда,
А виноватых – невиновных я не стал искать,
Взял вещевой мешок и быстренько оттуда.
Ведь на войне таких нередко я встречал,
Ребят хороших, но с таким потухшим взглядом,
Все потому, что кто-то с тыла отписал,
Что жены и невесты их с другими рядом.
Судьба меня щадила, и поклон ей дорогой,
Из пулемета я строчил за «синенький платочек»,
Я верил в преданность жены, идя на бой,
Меня не убивал без пули тыловой дружочек.
А те несчастные утратили всю веру в жизнь,
Пред боем часто в стельку напивались,
На пулемет, из дота изрыгающий огонь,
Без страха и оглядки, голову сломя, бросались.
Приехал я обратно в тот забытый городок,
Обнял, расцеловались с милой, мнимою женою,
Что было рассказал, потом был «Загс»,
Она сказала – любит, мы пошли дорогою одною.
Я верил в преданность – поэтому живой,
Ведь я не знал, что за спиною был иуда,
Спасибо Господу, что от доноса был спасен,
Спасен был проявлением Божественного Чуда.
24.06.2009
Год сорок третий. Наш аэродром и взлет.
Мой истребитель и товарищ мой ведомый,
Вот разбежались, и вверх скорей, в полет,
Со взлетной полосы, так мне знакомой.
Эх, небо, небо! Детская моя мечта сбылась,
Осуществилась, стала былью,
И в небе я уже не человек – сейчас
Я птица – у меня есть крылья.
С мотором мощным, от вибрации его
Весь корпус самолета изнывает,
