Евгений Лукин - Бал был бел

Да, конечно, Стенька Разин
был не слишком куртуазен,
да и пленная княжна
больно, знаете, нежна.

Голубые наши очи ети́!
Удивительная нация мы!
Ну не может Русь без очереди:
не за маслом — так за акциями.

Не доглядела
Божья благодать:
грешило тело —
а душе страдать?

Чего расселся, идиот,
глаза навыкат?
Россия дальше не идёт.
Прошу на выход!

Я бы в строгой сталинской манере
за экономический развал
всем ворам влепил по высшей мере,
ежели бы сам не воровал!

Пью в одиннадцать дня
прямо на веранде —
уж такой у меня
модус операнди.

О Русь! Грядущего росток!
Взираю на тебя с восторгом.
Здесь Запад снюхался с Востоком
и спился с Западом Восток.

Поглядите на пахана,
что подносит ко лбу щепоть.
Так за них ещё и Господь?!
Ну тогда нам и впрямь хана!

Перебирая Борек, Гришек, Вовок,
легко подумать, боже упаси,
что честных главарей преступных группировок
уже и не осталось на Руси.

Любители анекдота,
поймите мою трагедию:
подходит герой анекдота —
и: «Вставь, — говорит, — в трагедию!»

Ну вот опять пришло чего не ждали.
А ведь фантасты вас предупреждали!

— Когда в нашем сердце сиял
восторг героических дел,
скажи: ты за правду стоял?
— Дурак! Я за правду сидел.

Брожу и озираюсь допоздна:
куда ни плюнь — такие все крутые,
что лучше уж нашествие Батыя,
чем собственная наша крутизна.

Не брани враля и демагога,
не кляни державный беспредел:
несть урода, аще не от Бога
нами бы со славой володел.

Кончилась анархия,
съедена стерлядка.
Думаю: а на хер я
требовал порядка?

Под приятную трель клавесина
ежедневно читая Расина,
жил блондин по соседству с мартеном,
по утрам просыпаясь шатеном.
…Ты умойся сперва керосином,
а потом увлекайся Расином.

Бухой водитель вывалил вчера
полкузова бетона в бункера.
Никто не всполошился до утра.
Бетон засох. Долбаем бункера.
Растёт обломков сизая гора.
Бетон гудит. Долбаем бункера.
Над нами зной звенит, как мошкара.
В глазах темно. Долбаем бункера.
Глядите все! Поближе, детвора!
Вас это ждёт. Долбаем бункера.
Шло казачьё на нас, шли юнкера…
Разбили их… Долбаем бункера…

Невезение фатальное
или чьё-то недомыслие —
только лайнер комфортабельный
пополам переломился.

Из него я с криком выпорхнул,
улетел навстречу моргу.
Жалко только, что не выкрикнул
всё, что думаю, парторгу!

Разумеется, не в курсе я,
где упали наши тушки,
но лежим мы всей экскурсией
на колеблющейся тучке.

Всё кругом белее сахара,
но увидел я — кого же?
Моего парторга с арфою.
С перепугу чуть не ожил!

Тянут ангелы сопранами,
а парторг октавой выше:
мол, на общее собрание,
кто трагически погибши!

Мол, товарищи, попомните:
вы в раю, а не в Ростове,
вы советские покойники —
будьте этого достойны!

Коллектив согласье выразил,
содрогаясь от восторгу.
Ох и мудро ж я не высказал
всё, что думаю, парторгу!

Строга статья закона и стара:
олень — для королевского стола.
Но вот однажды этого оленя
ударила калёная стрела.

Виновного искали до среды,
но были так запутаны следы,
что встал король и разразился речью
в защиту окружающей среды.

Сказал: «Мы забываемся порой!
Охотой занимается — король.
А если каждый подданый займётся,
то нам придётся завтракать корой!»

А браконьер таился в гуще трав
и думал так: «Король, конечно, прав.
Однажды со стотысячной стрелою
уйдёт олений топот из дубрав…

Но не могу, подлец, жевать мякину,
когда король смакует оленину,
когда кругом такая даль и ширь!..»
Он так решил. Я тоже так решил.

Потом прошли не годы, а века.
Где лес шумел — там плещется река.
А в целом ничего не изменилось:
строга закона старая строка.

И браконьер пиратствует в ночи.
В него ракеты садят скурмачи[25].
А он, родимый, скорчась за мотором,
«казанку» молит: «Падла, проскочи!»

Строга статья закона и стара.
Ему внушает радио с утра,
что по вине таких вот браконьеров
не станет скоро в Волге осетра.

Он думает: «Конечно, это да…
Останется в реке одна вода…
И что печальней может быть на свете
решения народного суда!..

Но как смотреть на голую витрину,
когда обком смакует осетрину,
когда кругом такая даль и ширь!..»
Он так решил. Я тоже так решил.

На ГЭС забастовка, полгорода тонет в ночи,
большие турбины вращает вода вхолостую.
Бастуют таксисты. Бастуют зубные врачи.
И только обком никогда-никогда не бастует.

Не пряча обреза, проспектом идет рэкетир,
поскольку менты отказались работать вчистую.
У рынка бастует последний бесплатный сортир.
И только обком никогда-никогда не бастует.

А я, многогрешный, признаться, мечтаю об том,
что как-нибудь утром прочту на воротах листовку:
«Ребята! Свершилось! Бастует родимый обком!»
И все остальные немедля прервут забастовку.

Мы выправим рубль и наладим красивую жизнь,
а если обком осчастливит ещё месячишком,
мы даже построим ему небольшой коммунизм,
посадим туда и показывать будем детишкам.

Я волнуюсь, читая стихи:
не слова, а прозрачные слёзы!
Все твердят, что пришли от сохи,
что вчера ещё слезли с берёзы.

О родной вспоминают стезе,
где зады поросли лопухами.
Так и видят себя в картузе
и в рубахе с шестью петухами.

И живут, разрывая сердца
под трамвайно-троллейбусный грохот.
Эх, найти бы того подлеца,
что насильно отправил их в город!

Я найду его. Зол и речист,
я прорвусь через сто кабинетов.
Я в лицо ему брошу: «Садист!
Ты за что же так мучишь поэтов?

Ты же слышишь, как стонет стило!
Здесь их жизнь и больна, и кабальна!
Отпусти ты их с миром в село.
Посади ты их там на комбайны…»