Евгений Лукин - Бал был бел

Утро. За ночь став лохматее,
выхожу дышать простором.
До рассвета Волга (мать её!)
тарахтела рыбнадзором.

Дачи. Рощи. Степи русские.
И пустые поллитровки.
Сохнут розовые трусики
на капроновой верёвке.

Дунет ветер — затрещат они.
Вот рванулись что есть силы —
и забор, вконец расшатанный,
за собою потащили.

Но прищепка жёсткой чавкою
держит трусики из принципа.
Не лететь им вольной чайкою
над просторами искристыми.

Мысль: судьба у всех почётная.
Не питайте к чайкам зависти,
если призваны подчёркивать
очертанья чьей-то задницы!

Что ты смотришь по-разному,
говоришь про топор?..
День Победы я праздновал —
занеси в протокол!

Бормотуха — извергнута.
А напротив, в кустах,
дуб стоит, как из вермахта —
весь в дубовых листах!

А мильтоны[27] застали на
том, что сёк топором…
Так ведь я же за Сталина,
блин, как в сорок втором!

Я и за́ морем Лаптева
их согласен ломать!
Я ж — за Родину-мать его,
в корень с листьями мать!

Я их эники-беники
в три шестёрки трефей!..
А изъятые веники —
это как бы трофей…

Тротуары выщербились с краю,
на асфальте — выбоины в ряд.
В эту ночь решили самураи
посетить родимый Волгоград.

Но разведка чёртом из шкатулки
подняла уснувший городок —
и пошёл утюжить переулки
броневой асфальтовый каток.

В темноте чернее каракурта
проложили пару автострад —
и себя, родимого, наутро
не узнал родимый Волгоград.

Плыл асфальт, на озеро похожий.
Иногда лишь попадался в ём
ненароком вдавленный прохожий,
потерявший всяческий объём.

Самураи едут на «тойотах»
и, сверкая стёклами очков,
всё глядят на нас на идиотов,
ну а мы — на них на дурачков.

Простывает след от самурая.
В Волгограде стих переполох.
Никакая нынче вражья стая
не застанет Родину врасплох!

От лиловых вершин Копетдага
до жемчужных зубцов Эвереста
раскатилось известие это
над песками шестого помола:
будто члена ЦК комсомола,
делегата двадцатого съезда
и редактора крупной газеты
укусила большая собака.

Было так: возвращались с аванса
вместе с замом дорогой известной,
а зубастая бестия эта
налетела на них косомордо:
«Где тут члены ЦК комсомола,
делегаты двадцатого съезда
и редакторы крупной газеты?»
(А на прочих она не согласна!)

Я прошу вас, товарищи судьи,
точно вычислить время и место,
чтоб она не ушла от ответа,
потому что прямая крамола —
тяпнуть члена ЦК комсомола,
делегата двадцатого съезда
и редактора крупной газеты…
Терроризм неприкрытый, по сути!

Вы заставьте собаку признаться,
с кем в сношеньях была до ареста,
и отправьте на краешек света,
где торосы мерцают у мола,
где ни членов ЦК комсомола,
ни редакторов крупной газеты,
где во сне никому не приснятся
делегаты двадцатого съезда!

Тяжёлых туч мохнатая ладонь
накрыла всю окрестность до пригорка.
Дожди, дожди… Деревня — что Лондо́н:
не то Биг-Бэн, не то водонапорка…

Ах, ритмы, рифмы, краски и слова!
Где вы теперь, скажите бога ради?
Я — педагог. И норма такова:
три стопки в день (не водки, а тетрадей)!

В окне — забор, к которому привык.
И вот гляжу с нервической улыбкой,
как пишет непристойность ученик,
причём с орфографической ошибкой.

Понятно всё! Встречал я и не раз
на партах мат в одном и том же стиле.
И пусть не врёт, что это — первый класс!
Там букву «х» ещё не проходили!

Настанет ночь. Я выберусь во двор.
Дрожа рукой, пошарю по карману.
В кромешной тьме нащупаю забор —
и угольком исправлю орфограмму…

«Итак, начнём! Учебники — открыли…
Отдай фонарь! Отдай. Потом верну…
Итак! За что Тарас убил Андрия
и как нам это Гоголь развернул?

Ответь…» И морды мраморный булыжник
всплывает метра на два предо мной.
Жуёт губами. Ничего не слышно.
Глаза полны собачьею виной.

На предпоследней парте возглас: «Черви!» —
и сдавленный ответ: «Иди ты на!..»
Длинна девица, словно третья четверть,
и столь же безнадёжна, как она.

«Ты будешь отвечать?» Молчит — хоть тресни!
Окаменела, словно истукан.
На предпоследней парте возглас: «Кре́сти!» —
и звяканье бутылки о стакан…

Видать, Златая дикая Орда
ударила в крови подковой дробной.
Зачем иначе я ноздрями дрогнул,
узрев явленье этого одра?

Зачем, придав литому телу крен,
я продробил по балке хищной рысью
с одним желаньем: сдвинув шапку рысью,
погнать коня на деревянный кремль?..

Взметнуть клинок и броситься вдогон,
невидимой камчою приударен…
Ах, Майка, друг, зачем я не татарин —
зачем простой советский педагог?..

Нет, ребята, я считаю, сгоряча
погребли мы Леонида Ильича!
Помер? Мало ли что помер! Что ж с того?
Вон другой Ильич лежит — и ничего.
Тот лежит Ильич, а этот бы — сидел,
оставаясь как бы вроде бы у дел.
И, насупившись, молчал бы, как живой,
покачнёшь его — кивал бы головой…
Я не знаю, что за дурость! Что за прыть!
Лишь бы где-нибудь кого-нибудь зарыть!
Ни носков теперь, ни сахара, ни клизм…
А какой был развитой социализм!

Всё шло при нём наоборот,
и очень может быть,
что, вздумай он споить народ, —
народ бы бросил пить.

Ещё предположить рискну,
что в те же времена,
затей он развалить страну, —
окрепла бы страна.

Попробуй разорить дотла —
эх, жили бы тогда!..
Но Президент хотел добра.
Вот в том-то и беда.

Если в зону придёт демократия,
как бывало не раз на Руси,
власть возьмёт уголовная братия
с пребольшим уголовным мерси.

Я лелею пустые бутылки,
я окурки у сердца храню,
я в коробочку прячу обмылки,
сберегая их к чёрному дню.
Но когда проститутке с вокзала
я платил президентский налог,
как-то больно, товарищи, стало
за страну, что любил и берёг!

Следователь:
В сарае, где хранится инвентарь,
у вас нашли верёвку из капрона,
большой обмылок и кусок картона
с двумя словами: «Первый секретарь».
Признаетесь, Петров, или помочь?
(пауза)
Не думал я, что вы такой молчальник…

Петров:
А, ладно! Так и быть, колюсь, начальник!
Пишите: выступаем завтра в ночь!
Как раз в канун седьмого ноября…
Сначала — тех, которые с акцентом…
Ребята подзаймутся телецентром…
А нам с Витьком мочить секретаря.

Следователь:
Так что ж ты, падла, морду утюгом?
Который час? Почти двенадцать тридцать!
Витёк уже наверно матерится!
Давай хватай верёвку — и бегом!