Петербургская поэма. Избранные стихотворения - Марк Котлярский

Три дня

угрюмый

ливень

лил

из лиловых туч,

перечеркнув

пространство,

время,

небо;

казалось,

никогда теперь, —

отныне, —

не видеть солнца,

и все мы

в огромной,

как посудина,

пустыне,

где только

дождь и смерч,

любовь и смерть.

Сильна, как смерч,

любовь,

как смерть,

сильна разлука;

но всех сильнее

ливень,

смещающий

пространство:

весь мир

в оцепененье,

он в состоянье

транса,

и кажется,

что так

мы будем

жить всегда.

Окно откроешь,

и —

вода, вода, вода…

Ливень.

Стремительные линии

перечеркнули день.

На улице пусто.

Лишь хрупкая фигурка бредет,

заслоняясь зонтом.

Мне бы, наверно, подумать о том,

что это ты погружаешься в тишину,

в одиночество.

От самой себя уходя,

ты забываешь,

что есть добрые люди,

дающие дурные советы,

ты забываешь про дурных людей,

которые хотят казаться добрыми —

ты все забываешь,

слушая музыку дождя.

Мне бы надо, наверное, подумать о том,

что твои глаза наполнены грустью,

как соты – пчелиным медом,

твои огромные, как мир,

грустные глаза.

Где-то опять громыхает гром,

идет гроза,

где-то потоки воды,

падают с голубых небес,

где-то шумит, как гроза,

черный ненастный лес,

где-то кривится старый дом,

там грустные окна

и облупилась штукатурка,

этот старый дом,

как детство мое живет…

…Под проливным дождем

хрупкая твоя фигурка,

заслоняясь зонтом,

по улице молча идет.

А ливень всё продолжается,

как будто чье-то проклятье,

как будто оплакивает небо

чье-то житье-бытье.

…Помнит тело мое

твое испепеляющее объятье,

помнят руки мои

нежное тело твое.

Сегодня, целый день подряд,

шел дождь.

Казалось, небо

обрушило свою стальную силу

на этот мир,

прогнивший и пустой.

И струи,

как стальные тросы,

без устали

вбивали в землю сваи,

свои диктуя

правила игры.

Казалось, что далекие миры

пожаловали к нам,

как иностранцы,

и странны были их повадки,

танцы,

и странен был их облик,

отстранен,

как будто взгляд лишь сам себя касался,

он, как собака, выл, грозил, кусался,

он шел, как вопль,

он шел, со всех сторон.

И было страшно,

муторно и зябко,

катилась улица моя в тартарары.

Дождь поменял нам правила игры,

и оказалось, что по Сеньке – шапка,

и на воре и шапка не горит,

и жизнь прожить, что поле перейти,

и ни одна звезда с звездой не говорит,

и нет начала млечному пути…

Боль уходит, уходит, уходит

Далеко, далеко, далеко,

И печальные лики уродин

Украшают ночное окно,

И несется в прокуренной выси

Слабый шелест родимых осин.

Переходит безлесье в безлисье,

Превращается Овен в овин,

И бегут полнозвучные реки

В необъятный простор бытия.

…Боль уходит, уходит навеки:

Спи, далекая юность моя…

…И вдруг в глаза тебе

ударяет

яркого света сноп.

И ты стоишь, ослеплен,

заслониться пытаясь рукой.

Так бывает, когда ты вдруг понимаешь,

что твой собеседник —

сноб.

И тебе хочется заслониться от него,

чтобы обрести душевный покой.

Но это не помогает,

и просачивается

боль,

как сквозь прохудившуюся крышу

сочится вода.

Тебе говорят:

„Да Бог с ним, успокойся,

наплюй,

разотри,

отфутболь!“

А ты всё идешь и поешь

„с кошачьей головой во рту“,

заливаясь

краской стыда…

Медленно покачивая бедрами,

проплывает старенький автобус.

Вы сказали мне: «Чего уж там?»…

Помахали с берега рукой.

И неслось лазоревое облако,

словно исчезающее прошлое,

образ ваш, заманчивый и сладостный,

таял, как снежинка на стекле.

Может быть, в каком-то измерении

повторится старенький автобус,

образ ваш возникнет неожиданно,

как давно забытые слова.

Как в немом кино, где перья страуса

надо мной качаются склоненные,

что сказать, безумная, пытаешься?

Только слов, увы, не разобрать…

Рожденный под созвездием Весы,

Я стылый мрак и морок не приемлю,

И в эти беспросветные часы

Я только сердцу собственному внемлю.

Летит дождя расплавленный свинец,

Мелькают молний жилистые лапы,

И ветер,