исправно ходят в офисы, чтобы там писать, изображая этим свою работу, от которой на самом деле никакой пользы никому нет. Будто на протяжении многих веков не находилось примеров обратного порядка, когда энергичные и талантливые люди, не отвлекаясь на своё специальное, а то и на общее образование, писали по-настоящему достойные художественные произведения, находясь там, где им приходилось быть по обстоятельствам жизни, – в заброшенной хижине, на вилле, во дворце, на войне, в тюрьме, даже на плахе…
В общем, тут у Виктора проявлялся, что называется, свой взгляд, и этим он был интересен и привлекал к себе.
Ничто не могло остановить его в накапливании и классификации юморин. Ко времени, о котором я рассказываю, он собрал и хранил их многие тысячи. Только незначительная часть этого богатства – вещи самые свежие – была набрана и упакована в файлы, остальное же, разысканное, приобретённое или созданное самим ещё в докомпьютерную эпоху, томилось в старобумажном формате. Это, впрочем, относилось ко всей созданной им интеллектуальной продукции. Возиться с переводом её в машинную память у Виктора не было ни охоты, ни времени.
В его небольшой квартирке, где вместе с ним жили его жена и его же мать, бумаги с текстами, отпечатанными на машинке или и вовсе написанными от руки, торчали из письменного стола, из-под монитора и принтера, с антресолей, с кухонных полок, из плательного шкафа, из комода, из диванного нутра. Даже из-под стола и стульев, к которым Виктор подвязывал их снизу кипами. Было их немало ещё между оконными рамами и просто на полу, так что, пройдясь по нему, совершенно легко оказывалось наступить на какую-нибудь из них.
Наблюдая его и в жизни, и в творчестве, я пробовал говорить ему, что будучи многосторонне способным, совмещая в себе личности Лытова, Роллана, Андроникова, Задорнова, Бирмака и ещё, бог знает, кого, он неоправданно растрачивает себя, упускает свой шанс быть если и не великим, то знаменитым и почитаемым. Ведь столько уже наворочено! С написанным и собранным, если его предложить к опубликованию, даже крупное издательство будет пыхтеть не менее двух-трёх лет.
Виктор лишь усмехался на такие мои наскоки.
Меня он стал посвящать в дебри своей деятельности сначала в прямой связи с материалами не его, а моими. Узнав, что я, человек уже из другого, младшего поколения, участвующий в разного рода полемиках о творчестве и питающий интерес к писательству и к собиранию смешного, да ещё и к добавлению туда своего, он однажды позвонил мне и, порасспросив о том о сём, бросил в меня какой-то шуткой, которую я тут же легко отпарировал. Последовало приглашение к нему домой.
Здесь я перехожу к той части моего повествования, где я показываю Виктора Иванкова ещё до того, как хорошо узнал его, и – как бы в стороне от литературы высокой, одухотворённой идеями большой социальной востребованности или классическими.
Не умаляя в нём приверженности этому важнейшему стилевому направлению в искусстве художественного слова, я, однако, хотел бы обратить внимание на следующее: как почти любой, кто отправляется по этому нелёгкому пути на свой страх и риск, да, наверное, даже и с неплохой академической выучкой, он не избежал увлечения творчеством в той несовершенной степени, когда оно ещё может нести на себе черты графоманства. Не всегда такой «уклон» бывает без пользы. Для Виктора стадия графоманства оказалась неизбежной, и она же явилась периодом напряженной учёбы. Тогда им было немало написано текстов низкопробных. Во всём этом и крылась, как я полагаю, некоторая его неприязнь к собратьям по перу. Но дело-то в другом. Возвышение для Виктора стало закономерным
Он по-настоящему оценил значение идей не только высоких, общих, но и самых простых, которых не счесть вокруг. И достойно обращался с ними.
Может быть, это и не идеи вовсе. Это смысловые оболочки фактов, иногда вроде бы ничего не значащих. Писатель, если он не зевака или скучающий обыватель, встречая их, не может пройти мимо и не расположить их в такой ряд, где они складываются уже чуть ли не в готовое художественное произведение. Вот это умение брать из такой меры в Викторе просто нельзя было не видеть. Причём неважно, пользовался ли он таким материалом для эпических произведений или для юморесок.
Так как именно через юмор неплохо бывает начинать в писательстве, общение с Виктором давало мне многое.
К поре нашего с ним узнавания друг друга я уже всерьёз пробовал литераторствовать – сочинял обзоры, заметки, статьи, очерки, набрасывал первые рассказы. Но из художественного творчества никому ещё ничего показать не успел. При первой же встрече, которую, как и другие позже, я имел все основания называть творческой, он отнёсся ко мне без чопорности и воздействия своим опытом. Мы опять, как и по телефону, обменялись шутками. При этом куда-то моментально устранялось в нём то загадочное, которое усматривали другие, связанное с устойчивым признанием его таланта и творчества только за счёт разошедшихся рукописей, а не публикаций. Было приятно ощущать себя допущенным как бы в самую середину этого феномена.
Повеселевший от того, что общаюсь с Виктором уже вроде как равный, я рискнул тут же предложить ему посмотреть одну мою художественную вещь. Он при мне бросил принесённые мною листы в мусорное ведро, едва прочитав один из них. Его буквально ничего не устроило в моей писанине. Но он сказал, что если я принесу что-нибудь ещё, то он готов прочитать уже два листа. От своих друзей, тяготевших к филологии, я хорошо знал цену такому его подходу к рукописям начинающих. При показе ему кем-нибудь неопубликованной вещицы, по счёту уже третьей, он мог прочитать три листа. Если натыкался хотя бы на крупицу талантливости, подбадривал автора, просил приносить и показывать ещё. Если нет, мог просто вывести за шиворот на лестничную площадку и спихнуть к нижнему этажу. Я, имевший немалые амбиции, в такой перемол попасть не удосужился, поскольку события развивались резко по-другому.
Я пришёл к нему снова с желанием не только «поразмяться» в юморе и с рукописью очередного художественного опуса, как и в первый раз, но и с Басей или Баськой. Так звался небольшого росточка кобелёк с лоснившейся, плотно облегавшей его мускулистое тельце шкуркой и с короткою на ней шерсточкой белого цвета с тёмными пятнами разной величины. Это была настоящая вертлявая бестия. В один миг он мог обнюхать всё вокруг, кажется, за километр вокруг себя. Ну, и, разумеется, не медлил с опорожнением.
В моей семье как раз была моя очередь вывести непоседу на прогулку.
