Сразу, когда он выбегал за порог, он, поскуливая и подвывая от предвкушения свободы, снарядом устремлялся вперёд и тут же скрывался из виду. Сначала ненадолго. На два-три громких выкрика с приведением его имени он объявлялся, извинительно вилял хвостом и вихрем кружился по дворовой местности. Потом, уже взбодрившийся, терял голову, куда-нибудь девался, пропадал. Вернуть его мог только голод. Но сколько же нужно ждать! И если бы только это! Баську, по его возвращении, когда он отчаянно скрёб лапами по входной двери и издавал звуки, похожие на плач обиженного болеющего ребёнка, узнать можно было только с большим трудом. По самые уши его покрывали фрагменты мусора, помоев, шерсти от других собак, сажи, извёстки, нефти, всего не перечислить. Требовалось его отмыть по полной: мылом, отбеливателями, шампунями. Обновленный таким образом и основательно измученный, пёсик норовил быстрее поесть, и, когда с этим заканчивал, невинно так короткое время отдыхал, свернувшись калачиком на полу, на диване или в любом другом месте квартиры, где только желала его душа.
Дома его беззаветно любили, несмотря на трудности при выгуле. Всех покорял его взгляд. Такого умного взгляда, утверждали мои домочадцы, да и все мои знакомые, знавшие Баську, не могло быть ни у других собак, ни у людей, вообще ни у кого. Он всё понимал и знал всё, что ему нужно было знать. Например, ему откуда-то было известно о терпимости и бездействии существующей государственной власти в вопросе обеспечения народа некачественными продуктами питания. Пробовали давать ему ливерную колбасу, так он, уже издали угадывая скучный её состав, даже смотреть на неё не хотел. Ему подавали только высокосортную и самую дорогую. То есть он определённо умел считать деньги. Это указывало на его высокое происхождение. Сам он хорошо знал о нём и гордился им. Его мать, Гонза, проживала в одном из соседних домов. Они с ней встречались и оживлённо говорили о нём, о ней, об их родословной и ещё много о чём. Родовые особенности были примерно одинаковыми у обоих: они великолепно лаяли, но не злобно, не стремились никого укусить, даже чужого, если тот злил их.
В тот день я задумал ограничить пребывание Баськи на прогулке. Дав ему чуток побегать, я взял его под мышку и отправился к Виктору. Войдя в квартиру, отпустил шельмеца. Он здесь никогда не был, но сразу повёл себя так, будто хозяин здесь он, а не кто-то. Вмиг прошастал по всем доступным и недоступным уголкам. Прочитал немало газет, книг, рукописей. Одну из них пометил собой.
До Виктора тут же дошло, с кем он водит общение. То есть, имея в виду и собачонку, и меня. Он, казалось, уже изготовился принять решительные меры. Но вдруг, как бы что-то вспоминая, спросил у меня:
– Как, ты говоришь, зовут его?
Я сказал.
– Странно.
– А что?
Виктор быстро нырнул в тесную кладовку. Когда вышел оттуда, в руках у него была свёрнутая в рулон и перевязанная шпагатом залежалая рукопись. Развязав узел бечёвки и встряхнув пропылившиеся листы, он дал им распрямиться, снял несколько из них и, указывая пальцем на открытую страницу, сказал:
– Смотри!
Почерк был быстрый и малопонятный, но слово «Басилей» было написано довольно отчётливо.
– Тебе кто-нибудь говорил раньше? – Я уставился на него.
– Нет, конечно. Писалось это уж и забыл когда. Это – мой роман. О нём достаточно говорят, ты, наверное, слышал. Пёсика твоего в то время и на свете ещё не могло быть.
Я буквально был потрясён. Несомненно, он говорил о романе «Я в тигриной шкуре»! И так откровенно, просто. До конца даже не верилось, вьяве ли я слышу это. Может, он что-нибудь перепутал? Из-за незнания пока истории с созданием романа в её полноте и содержания этого произведения я предпочёл сделать вид, что как бы пропускаю услышанное мимо ушей. Будто бы для меня тут ничего неизвестного нет. А чтобы закрепить эту притворную позу, сказал:
– Но ведь у тебя – не Бася.
– У меня правильнее. Бася это женское имя в Польше. А Басилей, собственно, как Василий. По-древнегречески – военачальник, воин. Я тут об этом немного распространяюсь. Правда, без древностей. Вот, полистай. Да сядь поудобней.
Волнение не позволило мне осознать, насколько я польщён. Он доверяет мне прикоснуться к разделу его творчества, который у него – основной, главный! Я присел на табурет и углубился в чтение текста, с чувством смятения подбираясь к каждой новой странице. Неслыханно! В тексте речь шла о такой же собачонке, как и моя – до невозможности вёрткой, непослушной на выгуле, бесшабашной, согласной, когда её кормили, только на самую дорогую колбасу. Происходило в рукописи то же самое, что и с моим Басей. И матерь его звали Гонзой! «Кажется, и оно – польское», – бросил мне Виктор, когда я, очарованный и возбуждённый совпадениями, указал ему на них.
Я настолько увлёкся, отмечая схожести литературного изложения, что как бы уже не чувствовал времени и обстановки, где нахожусь. И тут, может быть, совершенно случайно я осознал, что от неожиданности меня уже давно ударило потом и я, словно подхваченный вихрем, куда-то несусь, весь пронизанный обвораживающим трансцедентным светом сюжетных озарений.
Этаким странным образом открывалось мне самое, пожалуй, занимательное и захватывающее, касавшееся меня в моей жизни, а именно то, что и я ведь почти слово в слово описываю то же самое в своём очередном опусе, с которым теперь пришёл.
Рукопись была всунута в карман моего пиджака, и мне казалось, что от неё уже шёл пар сопротивления. Она сопротивлялась своей запоздалой похожести на изложенное в строчках автора многих романов. Прервав чтение чужого текста, я наконец-то возвращался к реальности. Я намеревался попросить Виктора дать мне его рукопись, чтобы дочитать до конца. Надежды, что он разрешит, никакой не питал. Ну, а чтобы не отягощать больше его своим малополезным присутствием, намереваясь уходить, подал ему и попросил его просмотреть моё творение.
Виктор как будто ждал этого. Быстро перебирая страницы, он в какие-то полминуты пробежал по тексту, без разбора выхватил два листка, смял их и вместе с другими швырнул в мусорное ведро. Что это обозначало, я уже говорил. Но я заметил, что взглядом он как-то с любопытством зацепился за какой-то фрагмент моего текста. Я подозревал: его мнение может измениться. Однако ошибся. Виктора интриговало иное.
– Ни у меня, ни у тебя нет оригинального окончания, – сказал он.
Нельзя было понять, от кого он требует, чтобы окончание было оригинальным, – от меня или от себя.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну,
