«У пивных ломают руки…»
У пивных ломают руки
старикам их, ай да, внуки,
бьют по синякам
и ведут… к сынкам
в околоток среди алых
кленов… иже в генералах —
синь как высоки —
те же старики.
«Печь из мела и из сажи…»
Печь из мела и из сажи.
Кочерга. Ухват.
Мозг горазд. Душа гораже,
хоть мудрей стократ.
Мозг – изба. Душа – в оконце
поле без конца.
…Но гремят дверные кольца,
гнется матица.
Над подвыпившею дачей —
звезд далеких лай собачий.
Черная труба.
Яблонь голытьба
вкруг. До заморозков сивых —
сверху ли? из-под?
ледяные рос приливы —
лета смертный пот.
«За окном – холмы, холмы и…»
За окном – холмы, холмы и
вновь – холмы, холмы.
Небо маленькое в мыле
облачности. Тьмы
до явления окольной
из щелей, застрех —
в косяке оконца – холмы,
холмы, холмы… эх!
«Отрешен от мира толщей…»
Отрешен от мира толщей
годовых колец,
человек внутри всё тот же —
старый сей корец
той же полной влагой полон,
но не можно ей
расплескаться произволом
влажности своей.
«Праха ль гной, зерна полон ли…»
Праха ль гной, зерна полон ли —
позабыл росток-паломник.
От ростка побег
вмиг отрекся, вверх
возносясь. Но до побега
ли цветку, хотя поблек и
он во свой черед.
Плод – забвенья плод.
Позади Романов, иже
с ним Борисоглебск.
Фиолетовей, чем ниже
солнце. Сизый блеск
у шоссейного наката.
Радио со дна
вдруг плеснул концерт двадцатый
(Моцарт. Юдина).
«Женской преданности стансы…»
Женской преданности стансы,
словно полустанков, станций
замерший на миг
заоконный блик.
Нам до нас – короче жеста —
час езды едва —
как от преданности женской
до предательства.
«К ноябрю вода в пруду вдруг…»
К ноябрю вода в пруду вдруг
прояснилась и
глянула окрест прозрачней.
Вышли нагишом,
как утопленники, вязы
отражений из.
И листва под ними слиплась,
словно веки глаз.
«Храм он пуст, но пуст, как прах он…»
Храм он пуст, но пуст, как прах он —
прах не празден, но
в нем лежит с подкожным злаком
влажное зерно.
Прах он пуст, но пуст, как храм он:
праздника страда
отошла с толпой незнамо
как или куда.
«Так о чем же тосковати…»
Так о чем же тосковати,
песни пети – на закате
лета, года, дня?
и кого виня?
Люди вспыхивают, окна,
стоп-сигналы… Как
хороши деревьев – охра,
умбра и краплак.
«О клише в мышленье или…»
О клише в мышленье или
об иных и тех —
но пока мы говорили,
выпал первый снег
в сумерки свои за шторой
и лежал там день который,
месяц ли, но вот
и который год.
Расставаться нам
настает пора. В передней,
словно в первый раз, в последний
мы друг друга на
глянем удивленно через
не порог, а рок… Оделись.
Но идти домой
всякому впервой.
«Вот с известием ужасным…»
Вот с известием ужасным
прибыл вестник, но
не допущен к пировавшим
коим всё равно.
Вот другой за первым сразу
мчится… Нет конца
здравицам, пока проказа
не пришлет гонца.
Между тем, сама
не душа – сама природа
наша – за год? За три года? —
изменилась – ба! —
ПЕРЕВОПЛОТИЛИСЬ МЫ ЖЕ!
И душа тоскует, иже
хорошо кому
не в своем дому?
ПСКОВУ,
граду речному и «вечному»
Дому Животворящей Троицы
«Нет, ни в верстах и не в часах дорожных…»
Нет, ни в верстах и не в часах дорожных
стоит от нас сей Псков, а много дальше —
за младости неладной пеленою,
за отрочества призрачностью чистой —
в младенчества потусторонних вспышках
ярчайших он является нам, будто
зарница-озорница вырывает
из вязкой ночи звуки – клочья мрака…
а хочется нам верить в озаренье.
Во Изборске Старом
куры запевают.
А во Гдове вдовы
по воду сходили.
Во Печерах черный
звонарь пробудился —
к заутрене ранней
братию сзывает.
Во Плескове[8] скоро
праведников трое
ко Живоначальной
Троице сойдутся.
«И в З́апсковье – закат…»
И в З́апсковье – закат.
И в З́авеличье – вечер.
(Ко вечере звонят
средь бела дня).
Уже сошел народ
со службы – спины, плечи —
над ними восстает
оплот Кремля —
прозрачный силуэт
сих башен, стен высоких —
пройти его иль нет
насквозь? Гляди:
всё по местам своим —
Никола со Усохи,
Василий, Михаил,
а впереди —
углы на склоне дня
Козьмы и Дамиана,
храм Богоявленья —
сей сколок лет,
и звонницы фасад
могуч. Хоть ночь, но рано:
и в З́апсковье – закат,
и в З́авеличье – свет.
А Великая река
она как велика? —
как великое терпенье —
застоялись берега.
Как Пскова-река одна
до слияния видна? —
как великая усталость —
еле поднялась со дна.
Как Мирожки-от
ручеек течет? —
как великая погибель —
мельче собственных болот.
«Тиха Пскова – и рыба не плеснула…»
Тиха Пскова – и рыба не плеснула,
и камня в реку дикую не бросил
никто, а все идут по алой глади
круги, круги, как кольца на надрезе
древесного ствола иль отпечатки
незримо чьих, но осторожных пальцев.
«Не слыхали, не наслышались…»
Не слыхали, не наслышались
звону Божьего, Господнего,
звону медного, зеленого,
звону красного, малинового —
здесь на звонницах-то нет колоколов,
а коль есть, то безъязыкие,
безъязыкие, безгласные,
словно песня – бессловесные.
А Великая река,
хоть мала, да велика.
А Пскова-река лежит
тише стеклышка.
А и Кремль между них
не ворохнется стоит.
Перед тем, как стечься им,
встал Предтечи храм —
встал Ивановский собор:
три креста, один запор.
Спины и плечи
толпы быстротечной людской.
Вечер как вечер —
он тихо глядит из-под век.
Храм Иоанна Предтечи —
один над рекой.
Храм Иоанна Предтечи
пред встречею рек.
(Кром. Приказные палаты)[9]
Приказного крыльца изломы
на столбах бочковатых, тучных —
точно змей из палаты выполз —
многолапый, нелепый – трижды
изогнулся и грозно замер,
затаивши дыханья тяжесть,
дыбом дерево кровли встало
чешуи булатной подобьем – ишь:
подавитель и пожиратель,
страшный рыночный змей-горыныч.
«Уж хорош Никола, что от Торга…»
Уж хорош Никола, что от Торга:
посегодня народ под ним торгует.
Еще краше Никола со Усохи,
и болота под ним как не бывало.
А Никола у Каменной Ограды —
рад не рад – совсем один остался:
ниотколь не виден за домами
ну, хотя б главы его клобук
на улице Розы Люксембург.
Часовня «Неугасимая Свеча»
Свеч́и перед иконою
Николы-свет Угодника
нет нынче и иконы нет
в часовне, прилепившейся
к Николе со Усохи – лишь
тонкая, благолепная
главка над нею теплится
Свечой Неугасимою.
Звонница Вознесения
Нового всё возносится
и что ни день, то сызнова
над церковкой укромною,
над тучей, и молчание
ее пролетов ярче лишь,
сильнее, оглушительней
без колокольной окиси,
что зеленей окрестного
нашего лета красного.
Купол Спас —
Преображенья.
Сколько яви
в нем слилось:
капля меди,
капля меда,
капля крови,
капля слез.
«Круг Козьмы и круг Демьяна…»
Круг Козьмы и круг Демьяна
на склоне горы и дня
кони карие пасутся —
три стреноженных коня —
не гремит Гремячья башня,
глядя бережно на них:
как пасутся кони влажно,
превращаясь в вороных.
«Поминутно ходит солнце средь ветвей…»
Поминутно ходит солнце средь ветвей.
Посолонно ходят тени вкруг церквей
крестным ходом, крестным ходом —
а коль церковь над рекой —
аки по суху, по водам
крестный ход идет такой.
«Как под травами – коренья…»
Как под травами – коренья,
таковы и подцерковья.
Как приход сошелся верный,
так сомкнулся четверик.
Как недвижно крыл паренье,
так застыл разлет притвора.
Как при матери младенец,
так при церкви – бел-придел.
Как дыханьице невзрачно,
так апсиды воздыхают.
Словно царь со службы вышел,
таково во храм крыльцо.
Каково родство укромно,
так под кровлей закомары
византийскою высокой
даже бровью не ведут.
Чем на небе птиц поболе,
тем и кровля многоскатней.
Век себя кругом обходит
по-над кровлей барабан,
как обходит крестным ходом
белый храм народ пасхальный.
Как следы в снежок запали,
так под куполом узор.
Каково свисает капля
долго с облака благого,
таковы и налитые
эти капли-купола.
Как в золе огонь остался,
так и в гонте – огнь древесный.
Как над реками – стрекозы,
так над церквами – кресты.
