«Когда, как бес…»*
Когда, как бес,
Летишь на санках с гор,
И под отвес
Сбегает снежный бор,
И плещет шарф над сильною рукой,—
Не упрекай за то, что я такой!
Из детства вновь
Бегут к глазам лучи…
Проснулась кровь,
В душе поют ключи,
Под каблуком взлетает с визгом снег,—
Благословен мальчишеский разбег!
Но обернись:
Усталый и немой
Всползаю ввысь,
Закованный зимой…
За легкий миг — плачу глухой тоской.
Не упрекай за то, что я такой.
Хочешь сказку? Нынче днем
Я бродил в лесу по склонам,
Видел яркий мох под пнем
И лужок в пуху зеленом.
На холмах — январский снег,
А в бору трава живая!
Вглубь стремя веселый бег,
Нить журчала ключевая…
По шоссе везли дрова,
Кони были шире печки.
В небе стыла синева
И волнистые колечки.
Возле бора средь камней
Люди молча, шаг за шагом,
Обошли вкруг старых пней —
И исчезли за оврагом…
Гулко рявкнул динамит:
Сноп земли поднялся с пнями…
Словно тысячи копыт
В медь ударили над нами!..
Я смотрел: здесь будет Новь,
Труд упорный вспашет поле —
И под темным бором вновь
Зашумят хлеба на воле.
В грудь домов вплывает речка гулко,
В лабиринте тесном и чужом
Улочка кружит сквозь переулки,
И этаж навис над этажом.
Карлики ль настроили домишек?
Мыши ль грызли узкие ходы?
Черепицы острогранных вышек
Тянут к небу четкие ряды.
А вода бежит волнистой ртутью,
Хлещет-плещет тускло-серой мутью,
Мостики игрушечные спят,
Стены дышат сыростью и жутью,
Догорает красный виноград.
Вместе с сумерками тихо
В переулок проскользни:
Дня нелепая шумиха
Сгинет в дремлющей тени…
Тускло блещет позолота
Над харчевней расписной,
У крутого поворота
Вязь пословицы резной.
Переплеты балок черных,
Соты окон — вверх до крыш,
А внизу, в огнях узорных,
Засияли стекла ниш,—
Лавки — лакомее тортов:
Маски, скрипки, парики,
Груды кремовых ботфортов
И слоновые клыки…
Череп, ломаная цитра,
Кант, оптический набор…
Как готическая митра,
В синей мгле встает собор:
У церковных стен застывших —
Лютер, с поднятой рукой,
Будит пафос дней уплывших
Перед площадью глухой…
Друга нет — он на другой планете,
В сумасшедшей, горестной Москве…
Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети,
Рыскали в вечерней синеве.
В «Золотой Олень» вошли бы чинно,
Заказали сыра и вина,
И молчали б с ним под треск камина
У цветного, узкого окна…
Но вода бежит волнистой ртутью,
Хлещет-плещет тускло-серой мутью.
Мостики игрушечные спят.
Стены дышат сыростью и жутью.
Друга нет — и нет путей назад.
Городок, как сон средневековый:
Красных кровель резкие края,
В раме улиц — даль, поля, коровы
И речонки синяя струя…
А октябрьский ветер реет-свищет,
Завивает плащ вокруг плеча.
И тоска чего-то жадно ищет
Средь уютных складок кирпича.
Целый день брожу неутомимо
По горбатой старой мостовой.
Строй домишек проплывает мимо.
Фонари кивают головой.
На порогах радостные дети.
За дверями мир и тишина.
Пышный плющ вдоль стен раскинул сети.
Сверху девушка смеется из окна…
За углом скелет пустого храма:
Кирпичи и палка с петухом.
Дремлет сад — цветная панорама,
Сонно бродят гуси с пастухом.
Прохожу вдоль старого погоста.
Спят кресты, краснеет виноград.
Жили долго — медленно и просто —
Внуки их во всех дворах шумят…
Машет мельница веселыми крылами,
Мелет хлеб. Вдоль рощ скрипят возы.
Прохожу под серыми стволами,
Сквозь гирлянды вянущей лозы.
Никого. Вокруг цветная осень.
Тишина. Густой и прелый дух.
Руки буков расцветили просинь.
Тихо вьется паутинный пух…
Кролик вынырнул из норки под сосною.
Пятна солнца. Ласковая тень.
Опускаюсь, скован тишиною,
И лежу, как загнанный олень.
Ветер треплет заросли ореха.
Черепица рдеет за рекой.
Бог, услышь! — В ответ смеется эхо.
Даль зияет вечной пустотой.
Внизу, над всей террасой,
Цветущих груш каскад
Качает белой массой
С весенним ветром в лад,
И бабочки-летуньи —
Кольцо крылатых снов,
Как желтые колдуньи,
Снуют в дыму цветов…
А ручей вдоль стен лопочет,
Толстых уток пеной мочит,
С легким плеском плиты точит
И стремглав через карниз
Прямо к Эльбе, к быстрым водам,
К хриплым старым пароходам
Мчится вниз!
Балкон тесней коробки.
Сноп солнца прямо в грудь.
Все прошлое — за скобки…
А дальше? Как-нибудь!
Вон алые подушки
Свисают кипой роз.
Вдоль скал сквозят опушки
Застенчивых берез.
Мреют грифельные крыши,
В мгле ущелья дремлют ниши.
Кто поверит? Кто услышит?
Жабы в складках влажных плит?
Скорбь на облаке далеком
Смотрит вдаль бессонным оком
И молчит…
У Эльбы пляшут сходни.
Сойти к парому? Лень.
Миндаль раскрыл сегодня
Коралловую сень.
В магнолии цветущей
Шуршанье птичьих крыл,
А бор зубчатой кущей
Все дали затопил.
Каждый куст мудрей Сократа,
Каждый пень милее брата…
Наклоняюсь виновато:
С плеском брызнула волна.
По траве прошли три утки.
Кошка вылезла из будки.
Тишина…
С фрейлен Нелли и мистером Гарри
Мы покинули мутный Берлин.
Весь окутанный облаком гари,
Поезд мчался средь тусклых равнин.
Очертели нам плоские дали…
Но вдоль Эльбы за Дрезденом вдруг
Лента скал средь туманной вуали
Потянулась гирляндой на юг.
Мы приехали в тихую Шмильку,
Деревушку средь складок двух гор.
Женский труп, вдвинув плечиком шпильку,
Нам принес бутербродов бугор.
Мы сидели в отеле «Zur Mühle»[2]
Пел ручей на семьсот голосов,
Печь сверкала, как солнце в июле,
Домовой куковал из часов.
Ночью было мучительно трудно:
Под перину прокрался мороз!
В щель балкона тоскливо и нудно
Рявкал ветер, как пьяный матрос…
Коченели бездомные пятки,
Примерзали к подушкам виски,
На рубашке застыли все складки,
И живот замирал от тоски.
Утром в стекла ударило солнце.
Мутно-желтый и заспанный диск
Был скорее похож на японца,
Но в восторге мы подняли писк.
Скалы к окнам сбегались зигзагом,
Расползался клочками туман.
Под балконом за мшистым оврагом
Помахал нам платком старикан.
Если вы не взбирались на скалы,—
Как вам каменный бунт описать?..
Вниз сбегают зубцами провалы,
К небу тянется хвойная рать…
Шаг за шагом, цепляясь за корни,
Ноги вихрем вздымают труху.
Только елка трясется на дерне,
Только эхо грохочет вверху…
Ах, как сладко дышать на вершине!
За холмами сквозят города,
Даль уходит в провал бледно-синий,
Над грядою взбегает гряда.
В глубине — хвост извилистой Эльбы
И козлов одичалых гурьба…
Эх, пальнуть всем втроем в эту цель бы,—
Да из палок какая ж стрельба!
День за днем — пролетели орлицей,
Укатило за лес Рождество…
У плененных берлинской столицей
Так случайно с природой родство…
Женский труп, украшенье «Zur Mühle»,
Подал нам сногсшибательный счет:
Затаивши дыханье, взглянули
И раскрыли беспомощно рот.
На пароме мы плыли в тумане.
Цвел огнями вокзальный фасад,
Пар над Эльбой клубился, как в бане,
Блок, визжа, разбудил всех наяд.
Мутный месяц моргал из-за ели…
Хорошо ему, черту, моргать!
Ни за стол, ни за стены в отеле
Ведь нельзя с него шкуру содрать…
Влезли в поезд — в туристскую кашу,
Дым сигарный вцепился в зрачки.
Подпирая чужую мамашу,
В коридоре считал я толчки.
Чемоданы барахтались в сетке.
Вспыхнул сизый, чахоточный газ.
За окошком фабричные клетки
Заструились мильонами глаз…
