«Когда ученик в „мессершмитте“…»
* * *
Когда ученик в «мессершмитте»
впервые взлетал в высоту —
веснушчатый Саша Матросов
играл беззаботно в лапту.
Когда от ефрейтора писем
из Ливии фрау ждала —
московская девочка Зоя
совсем незаметной была.
Когда молодые пруссáки —
чеканили шаг строевой —
над формулой сопротивленья
склонялся Олег Кошевой.
Когда мы лозой придорожной
с рюкзаков сбивали пыльцу —
ландскнехты двадцатого века
гремели ружьем на плацу.
Когда у восточной ландкарты
юнгштурмовец бредил войной —
мы песней венчали мальчишник
на весях России родной.
Мы книги читали о счастье —
они их сжигали в огне;
мы ставили звезды на елке —
они на еврейской спине.
Мы ландыши рвали руками —
они их срезали ножом;
стрижей мы ловили силками —
они их сбивали ружьем.
Мы землю водой орошали —
они ее брали в штыки;
мы бронзой дворцы украшали —
они из нее воскрешали
для страшных орудий замки.
Но в праведный час испытаний
мы стали с оружием в строй;
мы девушку Зою назвали
своею народной сестрой.
Мы клятвою благословили
Матросова в правом бою,
мы дали Олегу упорство
и сильную дружбу свою.
И как бы нам ни было туго,
мы верили в дружбы накал:
никто из друзей в эти годы
ни пулей, ни сердцем не лгал.
Мы силу сломили такую,
что вправе гордиться собой:
и юностью нашей железной,
и нашей бессмертной судьбой,
и тем, что девятого мая
в Шенбрунне — в четыре руки —
баварец с лицом пивовара
надраивал нам башмаки.
Я, гвардии сержант Петров…
Скажи-ка, дядя, ведь недаром…
ЛермонтовЯ, гвардии сержант Петров,
сын собственных родителей,
из пятой роты мастеров —
из роты победителей.
Я три войны исколесил,
прошел почти планету,
пять лет и зим в штыки ходил
и видел —
смерти нету.
Да, хлопцы, смерти в мире нет,
есть только бомбы,
свист ракет,
есть только танковый таран,
есть пули в горло,
кровь из ран,
санбаты,
дратвóй шитый нерв,
есть старшина со списками,
есть каптенармус,
есть резерв,
есть автоматы с дисками,
есть направленье снова в полк,
в родную роту пятую,
есть, наконец, бессмертный долг —
убить страну проклятую,
и есть, огласке вопреки,
у маршала за камбузом —
головорезы-штрафники,
что локоть в локоть
прут в штыки
и молча гибнут гамузом.
Друзья мои,
поверьте мне:
в сколь труб тревога б нé била,
я шкурой понял:
на войне,
ей-богу, смерти не было!..
Я, гвардии сержант Петров,
повоевал на славу:
за пять немыслимых годов
прошел мильоны городов
и защитил Державу.
Меня не привлекало дно
шипучего бокала,
но в знак Победы мне оно
мелинку отыскало.
И я под флагом старшины
в чужой стране, не скрою,
в день окончания войны
устроил пир горою.
Вот это был, ребята, пир —
на шар земной,
на целый мир!
В тот день — у счастья на краю —
на винном подогреве
бывал я кумом королю
и зятем королеве.
И уж какой тут, к черту, грех,
коль мы в частушках пира
разделывали под орех
и зло и кривду мира.
Пущай парфянское стекло,
пущай шелка Стамбула!
А в Тулу все-таки влекло,
а к Аннушке тянуло.
Тянуло накрепко обнять
свою златую женку,
тянуло щедро запахать
колхозную сторонку…
Тянуло в ширь родных степей,
которые отныне
бессмертней солнца
и святей
любой святой святыни.
Друзья мои!
Поверьте мне,
мне, искрестившему в войне
гремучую планету:
на свете смерти нету!
Они такой не знали перемены,
не ведали моторной высоты;
они со мной летели из-под Вены —
воздушные австрийские цветы.
Могло казаться, что они — из дыма,
что облачко вот этих лепестков
рукою ветра сорвано незримо
в густом саду альпийских облаков.
…Рассвет.
Карпаты.
Ветер глухо воет.
Я вниз смотрю. И в заревом огне
сквозь трепетный оконный целлулоид
Россия пробивается ко мне.
Сквозной тысячеверсткой полевою
лежит она в скрещении дорог…
Перед полуднем над моей Москвою
кружился иностранный лепесток.
Он был в туманной дымке, как баллада.
Его, без напряженья, с высоты
магнитом ботанического сада
притягивали русские цветы.
…В австрийской вазе с влагою Дуная,
как память о поверженной земле,
стоит, о Венском лесе вспоминая,
букет победы на моем столе.
Его степные ветры опалили,
на нем —
чужих сухих лучей следы;
стоит и ждет
букет австрийских лилий
прикосновенья утренней звезды.
Два бессмертия у Волги —
устье и исток.
Две тревоги у солдата —
Запад и Восток.
Две надежды у деревьев —
осень и весна.
Две заботы у солдата —
пушка и война.
Два проклятья у солдата —
где тепло и кров?
Два желанья у невесты —
чтобы жив-здоров.
Два проклятья у невесты —
почта и тоска.
Три санбата у солдата
и одна рука.
Горы горя у солдата:
«Будет ли верна?»
«Не нашел ли где другую?» —
думает она.
Встретил их цветами счастья
волжский городок.
…Два бессмертия у Волги —
устье и исток.
Ехал казак по Балканам
в дальний край донской,
где ястреба над курганом
кружат день-деньской,
где зарыты казаки в бел-горюч песок,
где над степями военной славы ходит ветерок.
Вей, ветерок,
степной говорок,
над простором дорог,
спутник веселый,
мой донской ветерок!
Едет казак на буланом
по степи донской,
кланяется кураганам,
Дону машет рукой.
Над колхозной сторонкой слышен топот копыт.
Слева и справа шумит пшеница и ветерок шумит.
Вей, ветерок,
степной говорок,
над простором дорог,
спутник веселый,
мой донской ветерок!
Вспомнил пути до Берлина
молодой казак:
города Украины,
гром лихих атак,
рейды через Балканы, бой в чужом городке
и донской ветерок победы, эх, на Дунай-реке!
Вей, ветерок,
степной говорок,
над простором дорог,
спутник веселый,
мой донской ветерок!
Едет казак по станице:
бьет поклон лоза,
у жены на реснице —
светлая слеза.
— Здравствуй, здравствуй, родимый, — дом зовет
на порог.
Под вечерок казаков скликает, эх боевой ветерок!
Вей, ветерок,
степной говорок,
над простором дорог,
спутник веселый,
мой донской ветерок!
