ОБЛОМКИ
Прекрасно солнце в час, когда со свежей силой
Приветом утренним взрывается восток. —
Воистину блажен тот, кто с любовью мог
Благословить закат державного светила.
В сиянье знойных глаз, как сердце, бился ключ,
Цветок и борозда под солнцем трепетали. —
Бежим за горизонт! Быть может, в этой дали
Удастся нам поймать его последний луч.
Но божество настичь пытаюсь я напрасно.
Укрыться негде мне от ночи самовластной,
В промозглой темноте закатный свет иссяк.
Сырой, холодный мрак пропитан трупным смрадом,
Дрожу от страха я с гнилым болотом рядом,
И под ногой моей – то жаба, то слизняк.[146]
ОСУЖДЕННЫЕ
стихотворения из «Цветов зла»
Мать греческих страстей и прихотей латинских,
О Лесбос, родина томительнейших уз,
Где соплеменник солнц и молний исполинских,
Был сладок поцелуй, как треснувший арбуз;
Мать греческих страстей и прихотей латинских.
О Лесбос, где восторг увенчивал терзанья,
Где водопадами срываясь без числа,
Невыносимые кудахтали лобзанья,
А бездна мрачная рыдающих влекла;
О Лесбос, где восторг увенчивал терзанья!
О Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине,
Где вторил вздоху вздох, где, смея уповать
На прелести твои, не чуждые богине,
Сафо заставила Венеру ревновать;
О Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине.
О Лесбос, млеющий во мраке ночи душной,
Когда, подруг своих приняв за зеркала,
Прельщаясь наготой пленительно-послушной,
Юницы нежили созревшие тела;
О Лесбос, млеющий во мраке ночи душной!
Пусть хмурится Платон, запретное почуяв;
Ты благородная, ты нежная страна.
Свой искупаешь грех избытком поцелуев
И утонченностью оправдана вина;
Пусть хмурится Платон, запретное почуяв!
Страданья вечные твой образ оправдали;
Неотразимая желанная краса
Улыбкою влекла в блистательные дали.
Где грезятся сердцам иные небеса;
Страданья вечные твой образ оправдали!
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки,
Когда в трудах поник твой изможденный лоб,
И в море пролились из глаз твоих потоки?
На золотых весах кто взвесил бы потоп?
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки?
Да не осмелятся судить вас лицемеры,
О девы, чистые средь гибельных услад,
Вы были жрицами возвышеннейшей веры,
И рай был вам смешон, и пресловутый ад!
Да не осмелятся судить вас лицемеры!
Один я избран был для строгих песнопений,
Чтоб девственниц в цвету стихом я превознес;
Один сподобился я черных посвящений,
В которых дерзкий смех и горький сумрак слез;
Один я избран был для строгих песнопений.
С тех пор я на скале Левкадской страж прилежный.
Как зоркий часовой, который что ни миг
Ждет, не возникнет ли в лазури безмятежной
Фрегат стремительный, тартана или бриг;
С тех пор я на скале Левкадской страж прилежный.
Смотрю, спокойно ли, приветливо ли море,
И содрогается в рыданиях скала,
А Лесбос грустно ждет, не выплывет ли вскоре
Труп обожаемой Сафо, что уплыла
Узнать, спокойно ли, приветливо ли море;
Скорбь любящей Сафо, поэта-героини,
Чья красота красу Венеры превзошла,
Поскольку черный глаз прекрасней нежной сини,
Когда клубится в нем страдальческая мгла:
Скорбь любящей Сафо, поэта-героини,
Чья красота красу Венеры затмевала,
Так что волнения не в силах превозмочь
Тот, на кого Сафо над бездной уповала,
Угрюмый океан, в свою влюбленный дочь,
Чья красота красу Венеры затмевала,
Сафо, погибшая в день своего паденья,
Когда, презрев обряд, чарующий сердца,
Она унизилась до мерзкого раденья
И предала себя насилию самца,
Сафо, погибшая в день своего паденья.
И слышится с тех пор над Лесбосом рыданье,
Хотя земля его вселенной дорога,
И в темноте ночной вопит еще страданье,
Пьянящей жалобой озвучив берега;
И слышится с тех пор над Лесбосом рыданье![147]
При бледном свете ламп узнав, что не защита
Невинность от ночных неистовых услад,
На смятых ласками подушках Ипполита
Вдыхала, трепеща, запретный аромат.
Она встревоженным завороженным взором
Искала чистоту, которой больше нет,
Как путешественник, охваченный простором,
Где сумрачную синь готов сменить рассвет.
И слезы крупные в глазах, и полукружья
Бровей, приверженных заманчивой мечте,
И руки, тщетное, ненужное оружье,
Все шло застенчивой и нежной красоте.
Дельфина между тем на стыд ее девичий
Смотрела с торжеством, в нее вперив зрачки,
Как жищник бережно любуется добычей,
Которую его пометили клыки.
На хрупкую красу бросала жадно взгляды
Мятежная краса, колени преклонив,
И в чаянье хмельном заслуженной награды
Был каждый взгляд ее мучительно ревнив.
Следила пристально за жертвою покорной,
Вздох наслаждения пытаясь уловить,
О благодарности мечтая непритворной,
Которую глаза могли бы вдруг явить.
«По вкусу ли тебе, дитя, игра такая?
Уразумела ли ты, дева, что нельзя
Собою жертвовать, злодею потакая,
Который розы мнет, растлением грозя?
Мой поцелуй летуч и легок, шаловливый;
Он, словно мотылек, порхал бы да порхал,
А если бы не я, любовник похотливый
В неистовстве бы всю тебя перепахал.
И по тебе могла проехать колесница
Жестоких алчных ласк подковами коней;
О Ипполита, ты, любовь моя, сестрица,
Мое земное все, смущайся и красней,
Но только не таи лазурно-звездных взоров,
В которых для меня божественный бальзам;
Сподоблю я тебя запретнейших растворов,
Чарующему сну навек тебя предам».
И отвечала ей со вздохом Ипполита:
«Нет, я не жалуюсь, но тайною виной
Я заворожена, подавлена, убита,
Как будто согрешив на трапезе ночной.
Вот-вот я упаду под натиском страшилищ
И черной нежити, внушающей мне жуть;
Куда б ни кинулась я в поисках святилищ,
Кровавый горизонт мне преграждает путь.
Скажи, что делать мне с тревогою моею?
На что решились мы? Чуть вспомню – содрогнусь!
„Мой ангел“, – говоришь ты мне, а я робею,
И все-таки к тебе губами я тянусь.
Что ты таишь, сестра, во взоре неотвязном?
Мы обе пленницы возвышенной мечты,
Пускай ты западня, влекущая соблазном,
Пускай погибели моей начало ты!»
Дельфина же, тряхнув трагическою гривой,
Как бы с треножника бросая грозный взгляд,
Вскричала, властностью дыша нетерпеливой:
«Кто смеет поминать в связи с любовью ад?
Будь проклят навсегда беспомощный мечтатель,
Который любящих впервые укорил
И в жалкой слепоте, несносный созерцатель,
О добродетели в любви заговорил.
Кто хочет сочетать огонь с холодной тенью,
Надеясь разогреть скучающую кровь
И тело хилое, подверженное тленью,
Тот солнцем пренебрег, а солнце есть любовь.
Предайся жениху в преступно глупом блуде,
Пусть искусает он тебя наедине;
Свои клейменые поруганные груди
Ты принесешь потом, заплаканная, мне.
Лишь одному служить нам стоит властелину…»
Но жалобно дитя вскричало: «Погоди!
Я в бездну броситься с тобою не премину,
Но бездна ширится, она в моей груди!
И в этом кратере восторга и обиды
Чудовище меня, рыдая, стережет;
Скажи, как утолить мне жажду Эвмениды,
Чей факел кровь мою неумолимо жжет?
Невыносимый мир ужасен без покрова;
Покой меня томит, желания дразня;
Я, как в могилу, лечь к тебе на грудь готова,
В твоих объятиях ты уничтожь меня!»
Во мрак, во мрак, во мрак, вы, жертвы дикой страсти,
Которую никто еще не мог постичь,
Вас тянет к пропасти, где воют все напасти,
И ветер не с небес вас хлещет, словно бич.
Так вечно мчитесь же средь молний беспросветных,
Шальные призраки, изжив последний час;
Ничто не утолит желаний ваших тщетных,
И наслаждение само карает вас.
Луч свежий солнечный не глянет к вам в пещеры;
Лишь лихорадочный струится в щели смрад,
А вместо фонарей там светятся химеры,
Так что въедается в тела зловредный чад.
От вожделения иссохла ваша кожа,
Но ненасытный пыл за гробом не иссяк,
Вихрь дует чувственный, плоть бывшую тревожа,
И хлопает она, как обветшалый стяг.
Вы, проклятые, вы, бездомные, дрожите
От человеческой безжалостной молвы,
В пустыню мрачную волчицами бежите
От бесконечности, но бесконечность – вы![148]
Сюда, на грудь, любимая тигрица,
Чудовище в обличье красоты!
Хотят мои дрожащие персты
В твою густую гриву погрузиться.
В твоих душистых юбках, у колен,
Дай мне укрыться головой усталой
И пить дыханьем, как цветок завялый,
Любви моей умершей сладкий тлен.
Я сна хочу, хочу я сна – не жизни!
Во сне глубоком и, как смерть, благом
Я расточу на теле дорогом
Лобзания, глухие к укоризне.
Подавленные жалобы мои
Твоя постель, как бездна, заглушает,
В твоих устах забвенье обитает,
В объятиях – летейские струи.
Мою, усладой ставшую мне, участь,
Как обреченный, я принять хочу, —
Страдалец кроткий, преданный бичу
И множащий усердно казни жгучесть.
И, чтобы смыть всю горечь без следа,
Вберу я яд цикуты благосклонной
С концов пьянящих груди заостренной,
Не заключавшей сердца никогда.[149]
