Что обещает её лицо
Красавица моя, люблю сплошную тьму
В ночи твоих бровей покатых;
Твои глаза черны, но сердцу моему
Отраду обещает взгляд их.
Твои глаза черны, а волосы густы,
Их чернота и смоль – в союзе;
Твои глаза томят и манят:
«Если ты, Предавшийся пластичной музе,
И нам доверишься, отдашься нам во власть,
Своим пристрастьям потакая,
То эта плоть – твоя; смотри и веруй всласть:
Она перед тобой – нагая!
Найди на кончиках налившихся грудей
Два бронзовых огромных ока;
Под гладким животом, что бархата нежней,
Смуглее, чем жрецы Востока,
Разглядывай руно: в нем каждый завиток —
Брат шевелюры неуемной,
О этот мягкий мрак, податливый поток
Беззвездной Ночи, Ночи темной!»[154]
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце излучаешь свет,
Бессмертной навсегда святыне
Я шлю бессмертный свой привет.
Ты жизнь обвеяла волною,
Как соли едкий аромат;
Мой дух, насыщенный тобою,
Вновь жаждой вечности объят.
Саше, что в тайнике сокрытом
С уютным запахом своим,
Ты – вздох кадильницы забытой,
Во мгле ночей струящей дым.
Скажи, как лик любви нетленной
Не исказив отпечатлеть,
Чтоб вечно в бездне сокровенной
Могла бы ты, как мускус, тлеть.
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце льешь здоровья свет,
Бессмертной навсегда святыне
Я шлю бессмертный свой привет![155]
Пусть взор презрительный не хочет восхвалить,
Дитя, твоих очей, струящих негу ночи;
О вы, волшебные, пленительные очи,
Спешите в сердце мне ваш сладкий мрак пролить.
Дитя, твои глаза – два милых талисмана,
Два грота темные, где дремлет строй теней,
Где клады древние, как отблески огней,
Мерцают призрачно сквозь облака тумана!
Твои глубокие и темные глаза,
Как ночь бездонные, порой как ночь пылают;
Они зовут Любовь, и верят и желают;
В них искрится то страсть, то чистая слеза![156]
Бедняжка, ты совсем устала,
Не размыкай прекрасных глаз,
Усни, упав на покрывало,
Там, где настиг тебя экстаз!
В саду журчат и льются струи —
Их лепет, слышный день и ночь,
Томит меня, и не могу я
Восторг любовный превозмочь.
Позолотила Феба
Цветущий сноп —
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Вот так, сгорев от жгучей ласки,
Ты всей душой, сквозь ночь и тишь,
Легко, безумно, без опаски
К волшебным небесам летишь,
Чтоб с высоты, достигнув рая,
Вкусив и грусть, и колдовство,
Спуститься, – тая, замирая
В глубинах сердца моего.
Позолотила Феба
Цветущий сноп —
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Отрадно мне в изнеможенье
Внимать, покуда мы вдвоем,
Как льется пенье, льются пени,
Наполнившие водоем.
Благословенная истома,
Журчанье вод и шум ветвей —
Как эта горечь мне знакома:
Вот зеркало любви моей!
Позолотила Феба
Цветущий сноп —
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб![157]
Буду петь тебя на новых струнах,
О, юница, играющая
В моем одиноком сердце.
Оплету тебя гирляндами,
О, прелестная женщина,
Избавляющая от грехов.
Словно благодатную Лету,
Буду пить твои поцелуи,
Влекущие, как магнит.
Когда буря пороков
Затмила все пути,
Ты предстала мне, богиня,
Словно путеводная звезда
В бушующем море…
Я возлагаю сердце на твой алтарь!
Купель, полная добродетелей,
Источник вечной молодости,
Отверзи мои немые уста!
Ты спалила все нечистое,
Выровняла все неровное,
Утвердила все нестойкое.
Ты мне алчущему трапеза,
Ты мне в ночи лампада,
Направляй меня на правый путь.
Укрепи меня твоей силой,
О, сладостно омывающая,
Благоуханная баня.
Блистай на моих чреслах,
Пояс целомудрия,
Освященный серафимами.
В драгоценных каменьях чаша,
Хлеб соленый, изысканное блюдо,
Божественное вино, Франциска!
Художник мудрый пред тобой,
Сатир пронзительных создатель.
Он учит каждого, читатель,
Смеяться над самим собой.
Его насмешка не проста.
Он с прозорливостью великой
Бичует Зло со всею кликой,
И в этом – сердца красота.
Он без гримас, он не смеется,
Как Мефистофель и Мельмот.
Их желчь огнем Алекто жжет,
А в нас лишь холод остается.
Их смех – он никому не впрок,
Он пуст, верней, бесчеловечен.
Его же смех лучист, сердечен,
И добр, и весел, и широк.[158]
Надпись для картины Эдуарда Мане
Среди всех прелестей, что всюду видит глаз,
Мои желания колеблются упорно,
Но LOLA DE VALENCE, играя как алмаз,
Слила магически луч розовый и черный.[159]
На картину.
«Тассо в темнице» Эжена Делакруа
Поэт в тюрьме, больной, небритый, изможденный,
Топча ногой листки поэмы нерожденной,
Следит в отчаянье, как в бездну, вся дрожа,
По страшной лестнице скользит его душа.
Кругом дразнящие, хохочущие лица,
В сознанье дикое, нелепое роится,
Сверлит Сомненье мозг, и беспричинный Страх,
Уродлив, многолик, его гнетет впотьмах.
И этот запертый в дыре тлетворной гений,
Среди кружащихся, глумящихся видений, —
Мечтатель, ужасом разбуженный от сна,
Чей потрясенный ум безумью отдается, —
Вот образ той Души, что в мрак погружена
И в четырех стенах Действительности бьется.[160]
Да, колыбель моя была в библиотеке;
Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина,
Романы, словари, латыняне и греки…
Я, как in folio, возвышен был тогда.
Два голоса со мной о жизни говорили.
Один, коварен, тверд, сказал мне: «Мир – пирог.
Развей свой аппетит. Ценой своих усилий
Познаешь сладость ты всего, что создал Бог».
Другой же закричал: «Плыви в бездонных сказках
Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр».
Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках,
Пугал и волновал, как с набережной ветр,
Как кличущий фантом, пришедший ниоткуда.
Я отвечал: «Иду!» И это я тогда
Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду
Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда…
Я вижу новые созвездья из алмазов
В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей;
Раб ясновиденья и мученик экстазов,
Я волоку с собой неистребимых змей.
И это с той поры я, как пророк, блуждаю;
В пустынях и морях я, как пророк, один.
Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю
И прелесть нахожу во вкусе горьких вин.
Мне факты кажутся какой-то ложью шумной,
Считая звезды в тьме, я попадаю в ров…
Но Голос шепчет мне: «Храни мечты, безумный!
Не знают умники таких прекрасных снов…»[161]
Отец еще дышал, кончины ожидая,
А Гарпагон в мечтах уже сказал себе:
«Валялись, помнится, средь нашего сарая
Три старые доски – гроб сколотить тебе».
«Я – кладезь доброты, – воркует Целимена. —
Природа создала прекрасною меня…»
Прекрасною?! Душа, исполненная тлена,
Трещит, как окорок, средь адского огня.
Мня светочем себя, кричит газетчик пыльный
Тому, кого он сам во мраке утопил:
«Где этот Всеблагой, Всезрящий и Всесильный,
Который бедняка хоть раз бы защитил?»
И всех их превзойдут развинченные фаты,
Которые, входя в молитвенный экстаз,
И плачут, и твердят, раскаяньем объяты:
«Мы станем добрыми, о небо… через час!»
Часы же счет ведут: «У ада житель лишний!
Грозили мы ему, шептали: близок враг.
Но он был слеп и глух, он был подобен вишне,
Которую грызет невидимый червяк».
И вот приходит Тот, над кем вы все смеялись,
И гордо говорит: «Уже немало дней
Из дароносицы моей вы причащались,
За черной радостной обеднею моей.
Вы храм воздвигли мне в душе богопротивной,
Тайком лобзали вы меня в нечистый зад…
Признайте ж Сатану, услышав клич призывный
И хохота его торжественный раскат!
Иль вы надеялись, трусливые лисицы,
Хозяина грехов лукаво провести, —
Не бросив журавля, не выпустить синицы,
Сокровища сберечь и с ними в рай войти?
Чтоб дичь мою добыть, я натружал мозоли,
Я ночи проводил, не закрывая глаз…
Ко мне, товарищи моей печальной доли,
Я отвести пришел в свои владенья вас!
Под грудой вашего наваленного праха,
Под толщею земли чертог сияет мой,
Чудовищный, как я, облитый морем страха,
Из цельных черных глыб, над бездною немой…
Он создан из грехов всего земного мира,
В нем скорбь моя живет, любовь моя и честь!»
А где-то высоко, – там, в глубине эфира, —
Архангел между тем трубит победы весть,
Победы вечной тех, чье сердце повторяло:
«Благословен твой бич, карающий Отец!
Благословенна скорбь! Твоя рука сплетала
Не для пустой игры колючий наш венец».
И в эти вечера уборки винограда
Так упоительно, так сладостно звучит
Неустрашимый рог… Он светел, как награда
За дни страданий и обид![162]
