«Предложил ей тут же сесть…»
Предложил ей тут же сесть,
Извинясь, что сроки круты,
Уточнив притом, что есть
У пришедшей три минуты.
Ощущая сквозь чулок
Холод кожаного кресла,
Улыбнулась лишь чуток
И надолго в душу влезла.
Книг в этом доме было мало,
Читать их тоже было лень,
Но радио зато играло,
Как в парикмахерской, весь день.
Привычно действуя и мощно,
Со лба сдувая тень волос,
Хозяйка все, что было можно,
Надраивала, как матрос.
Подушек разбирала штабель.
Кровати белой ныл металл.
И платья глаженого штапель
Со стула венского свисал.
Спал путник в доме прочной кладки,
И лишь сознание того,
Что сроки жизненные кратки,
Сквозь сон тревожило его.
«В длинных аллеях стоит полумрак…»
В длинных аллеях стоит полумрак.
Дали и дачи.
Вдруг он почувствовал: что-то не так
В этой задаче.
Понял до стона: куда ни ступи —
Жутко и зыбко.
Где-то в логической этой цепи
Скрыта ошибка.
Чем она жжет? Наговором друзей?
Девичьим платьем?
Как мы за промахи жизни своей
Дорого платим!
Силясь понять, в середине она
Или вначале,
Как ученик, он сидел у окна,
Полон печали.
Собственной жизни ошибку найти —
Мало быть магом.
Нужно, вернувшись, все снова пройти
Медленным шагом.
Жесткой рукой он провел по лицу,
Сникший до срока.
Нужно искать, да подходит к концу
Время урока.
Погладила утром белье,
Усердно умылась.
Однако в движеньях ее
Сквозила унылость.
Спокойна и даже мила,
Прилежно оделась.
В лице и фигуре была
Заметна несмелость.
На каждом иная печать:
У тех облегченность,
У этих любовь обличать,
А здесь — обреченность.
А как бы все славно велось,
Когда б ее сбросить,
Пока еще русых волос
Не тронула проседь.
Нас желтым светофором отсекло,
Нас отсекло ударом светофора.
Сквозь ветровое мокрое стекло
Смотрю, какая вам дается фора.
Как ваши тормозные огоньки,
Чья жизнь для нас совсем уже чужая
Недолго тлеют, словно угольки,
Навек в дожде и мраке исчезая.
Но кто вы мне, чтоб я жалел о вас,
От вас не получая даже вести!
Хотя в недавний миг, почти сейчас,
Как равные, мы были с вами вместе.
Пошел с твоей легкой руки
Тот слух, что, жестоко рассорясь,
Вы стали теперь далеки,
Как Южный и Северный полюс.
На все повторяют лады
Наивную версию тут же.
Но ведь одинаковы льды.
Полярные ночи и стужи.
Нарастающей волною,
Словно вывешен приказ,
Вышли женщины весною,
Обнаружились при нас.
И на зависть
Всем богиням,
И на радость
Всем разиням,
На крыльце или в окне
Возникали в чем-то синем —
Просто в синем-синем дне.
Переодевалась у окна, —
Непонятно, что ее тянуло,
Только, обнаженная, она
Подходила, платье взяв со стула.
Ей бы отдалиться в глубину
Комнаты — о скромности забота, —
Но ее к широкому окну
Словно бы выталкивало что-то.
Женщины столь странная черта —
Безразличной смелости минута.
Но она спокойна и чиста,
И не предназначена кому-то.
Всю себя сиянию открыв,
Движется в задумчивости вроде.
Острый неосознанный порыв —
К листьям, свету, воздуху — к природе.
Полотно стояло у стены,
По нему синела эстакада.
Стекла были вкось освещены
Вспышками далекого заката.
На полу лежал батальный лист,
А еще — чего не показали —
Несколько похожих женских лиц
С влажными губами и глазами.
«Как будто бы с картины Грабаря…»
Как будто бы с картины Грабаря,
Голубизна ударила большая.
Друг другу ничего не говоря,
Они стояли, головы сближая.
Ко лбу ее он так прижал свой лоб,
Что для нее слились его два глаза.
А где-то далеко, над синью снежных троп,
Звучала недосказанная фраза.
«Темнея колонной ствола…»
Темнея колонной ствола
Над крышей из толя,
Огромная липа спала,
Как принято, стоя.
Был весь ее облик суров, —
Плыл полдень, рассвет ли,
Чернели подобьем стволов
Вершинные ветви.
Но в память давнишних побед
Двухсотой весною
Вдруг выгнала гибкий побег
Над самой землею.
И были листочки на нем
Свежи и пахучи,
Мерцали зеленым огнем
Лишь каплю похуже.
Но в грозных законах родства
И вешнего сока
Шумела другая листва
Уж больно высоко.
«Сквозь цветение и вьюгу…»
«Сквозь цветение и вьюгу,
Среди лета и зимы,
Пребывание друг другу
В этом мире скрасим мы»…
Услыхала, обернулась,
Ровным взором повела
И согласно улыбнулась.
Ничего не поняла.
«Эта женщина, здесь, на углу…»
Эта женщина, здесь, на углу,
Так ступает по каменным плитам,
Будто где-то она на балу,
В звуках музыки, в платье открытом.
Выделяясь сиянием глаз,
Мысль, быть может, лелеет благую.
И рассеянно смотрит на вас,
Принимая себя за другую.
У нее точеные лодыжки,
Стан прямой и гибкий, как лоза.
Но ее ладошки как ледышки,
И совсем холодные глаза.
Дремлют отопленья батареи,
Вялостью предзимней только злят.
И сидит она, ладони грея.
Ну а кто согреет этот взгляд?
По виду — словно горсть
Рассыпавшихся бусин,
Просвеченный насквозь,
Крыжовник был так вкусен.
Не к чаю, не в дому —
В саду, в конце дорожки,
Протянутый ему
На маленькой ладошке.
«Растерянный, остался у окна…»
Растерянный, остался у окна,
Не сознавая в горе и обиде,
Что у влюбленных логика одна:
— Я вас люблю, и вы меня любите.
За что любить? Да именно за то,
Что мне отдельно смысла в жизни нету.
Что вытащил, как в картах иль в лото,
Счастливую, к несчастью, долю эту.
Вот вошла к нему со света,
С лета — в комнатку его,
Не спросившая совета
На земле ни у кого.
И в каком-то странном раже,
Отвернув слегка лицо,
Все сняла с себя — и даже
Обручальное кольцо.
В звоне томительных дней,
После каникул,
Вдруг он из жизни твоей
С легкостью выпал.
Не из созвездья звезда
В гаснущем крике, —
Выпал птенцом из гнезда,
Строчкой из книги.
