«О если бы ты хоть на миг увидала…»
О если бы ты хоть на миг увидала,
Как я выбивался из сил.
Но что было делать — сирень увядала,
Пока я ее довозил.
Но ты никогда не была равнодушной,
Ты гладила каждый листок,
А мне говорила: «Немедленно нужно
Поставить сирень в кипяток».
Сначала я спорил. Но мало-помалу,
Буквально у нас на виду
Сирень распрямлялась, сирень оживала,
Как в самом заправском саду.
Сейчас мы шагаем дорогой одною,
И мне улыбаешься ты,
Когда мы весной замечаем с тобою
Цветущей сирени кусты.
Но я б не хотел, чтоб в жару и в бураны
Цвела она так же весь год.
Она потому навсегда дорога нам,
Что только весною цветет.
Как будто бы чьих-то грехов искупленье,
Порою нисходит на нас ослепленье.
Не видит садовник раскрывшейся розы,
А шахматный гений — простейшей угрозы.
Не видит грибник, что в грибах вся поляна,
Беспечное сердце не видит обмана.
Не видит охотник когтей отпечатки,
А старый наборщик — смешной опечатки.
И страшно, когда, вдруг очнувшись за чаем,
Мы слезы в любимых глазах замечаем.
— Неродные? Чепуха!
Мы родня под общим кровом
Но гранатная чека
Сдвинута недобрым словом.
— Эти дети — от него.
Посмотрите, как похожи!.. —
И, однако, отчего
У самой мороз по коже?
Ну а он?.. За столько лет,
Что смотрел на эти лица,
Может, в них оставил след
Тот, который нынче длится?..
Обыденности ряска,
Зацветшая в тиши…
Как требуется встряска
Для тела и души!
Чтоб страстью нас задели,
Не звоном ремесла, —
Больным ходить неделю,
Так книга потрясла.
И чтоб, вбежав в воротца
И слыша крови гул,
В глаза, как в два колодца,
В тебя я заглянул.
Вдруг озарится мгла
В каком-то странном плане.
Ахматова была
Моделью Модильяни.
До первой мировой,
Среди возможных сотен,
Рисунок перовой
Изящен и свободен.
Но вы узнали — чей,
И тут вас поразило
Скрещенье двух лучей,
Двойная эта сила.
Кто изображена,
И кем — на белом поле!..
Душа поражена
Помимо вашей воли.
Вздор, сказанный неловко,
С усмешкой: не беда.
Неясность, недомолвка
И — ссора на года.
И вдруг: а что такое?
За окнами светло.
Зима, и как рукою
Все временем сняло.
Морозные узоры,
Сквозь них — закатный свет.
Есть прошлое у ссоры,
Но будущего нет.
Прогулки на закате —
Час или полчаса,
Где, кстати и некстати,
Возможны чудеса.
Тумана одеяло
Густело на лугу.
И женщина стояла
На правом берегу.
Уже заката алость
Померкла кое-где,
Пока она спускалась
К серебряной воде,
Как бы входя в объятья
Иного бытия.
А сброшенного платья
Темнела чешуя.
«Жены молоденькой подруги…»
Жены молоденькой подруги,
Их до поры сплоченный круг,
Их столь порывистые руки,
Что книга валится из рук.
А загорели — как на юге,
Да не идут на ум науки.
Не Академия наук,
А академия подруг.
Жены любимые подруги.
Мадонна в раннем мире первозданном,
Задумчивая, ждущая давно —
«С младенцем на руках и с чемоданом
У ног». Мы знаем это полотно.
Пока пред нею в храпе или в давке
Идет одна из неизменных пьес,
Она сидит на деревянной лавке
С рельефного резьбою «МПС».
Она сидит с людьми чужими рядом,
Нейлонового блузкой шелестя,
Она глядит спокойным юным взглядом
И кормит грудью малое дитя.
А над вокзальным застекленным сводо»
В той вышине, где все им нипочем,
Снежинки вьются редким хороводом,
Пронизанные солнечным лучом.
Отменная натура, —
Светясь сто раз на дню,
Жила на свете Нюра
Под странной кличкой «Ню».
Нет, не озоровала
По комнатам мужским,
А лишь позировала
По лучшим мастерским.
А кожа цвета лилий,
Изысканно бела.
Да и по части линий
Точеная была.
С нее не раз писали
Цариц или богинь,
Красавиц на эмали, —
Попробуй их покинь!
То — их! А ей ли сладко?
К ней жизнь и так, и сяк.
На рукаве заплатка.
Все наперекосяк.
И что же с нею сталось?
Чудак, да ты забыл:
Всех поглощает старость,
Кто прежде молод был.
Но сохранился в храмах
И в галереях след,
Со стен, без рам и в рамах,
Свой излучая свет.
Летние дни отгорели.
Душу пронзая до дна,
С ясной еще акварели
Женщина смотрит одна.
Под черепаховым гребнем
Полный наивности взор…
То, что в разлуках мы крепнем,
Это поистине вздор.
Вздрогнув, поднялся со стула,
Чудом лишь только храним,
Так по душе полоснуло
Голосом женским грудным.
Хоть оп и рядом был где-то,
Не различались слова,
Лишь интонация эта
Из глубины естества.
Может, пустяшное дело
Вызвало к жизни его, —
Сердце уже не хотело
Прочего знать ничего.
Прямо в наше окно
Веет ветер с газона.
Поздний вечер — и ты
Улыбаешься сонно.
На тебя в тишине
Оглушающе-звонко
Сон обрушился вдруг,
Как порой на ребенка.
Непослушной рукой
Ты подушки взбиваешь,
Что-то хочешь сказать,
Но тотчас забываешь.
Что-то хочешь спросить,
Но, объятая ленью,
Видишь смутно меня
Где-то там, в отдаленье.
Улыбаешься мне
Из последних усилий.
Закрываешь глаза —
Будто свет погасили.
«Ты сладко спишь. Сквозь темные ресницы…»
Ты сладко спишь. Сквозь темные ресницы,
Почти не означая ничего,
Трепещущие слабые зарницы
Сознания коснулись твоего.
Ревет гроза, и молнии толпятся,
Толкаются локтями в тесноте,
А звуки грома рвутся и дробятся,
И катятся шарами в темноте.
О, эти вспышки зыбкие ночные
Над чернотой притихнувшей земли
И эта грома стереофония —
То сбоку он, то сзади, то вдали!
Но месяц вновь поблескивает дужкой.
Высь постепенно стала голубой.
И молнии уходят друг за дружкой,
Ворчащий гром уводят за собой.
Ты в сад с терраски отворяешь двери,
Ты поднимаешь чистые глаза
И говоришь с улыбкою, не веря:
— А что, была действительно гроза?..
Но целый день потрескивают травы —
Так наэлектризованы они.
И долго тянет влагой от дубравы,
И дальних гроз мерещатся огни.
