«Научусь тебе, мгновенье…»
Научусь тебе, мгновенье:
ты – последний медный грош —
позади одно забвенье,
и в забвенье ты уйдешь.
Неразменный миг отрады,
и мучений вечный миг,
и еще чему-то надо
научиться мне у них.
Ты прости моим словам.
Я твое дыханье слышу.
Дождь трепещет, данный свыше
потемневшим деревам.
Сада смутную красу
дождь тишайший не пугает:
я ведь теми же губами
это все произнесу.
Почернеют звезды,
задохнется слово,
запрокинет голову
сосен крутизна.
Этот дождь тишайший
нами зацелован,
и на наших лицах
утра белизна.
Вдали вдоль погоды
плывут пароходы
совсем невесомые
издалека,
а мы остаемся,
а мы остаемся,
как этот песок,
насчитавший века.
О, этот миг пропащий,
куда же ты пропал? —
на пляже барабанщик
стучался в барабан —
он был едва заметен —
был маленький совсем,
и вот сейчас поэтому
исчез он насовсем.
Время небывалое
уплывало,
и рябина алая
горевала,
и погода белая
вечером, когда
не уходит милая
никуда.
Потянулись минуты,
потянулись часы.
Облака почему-то
чрезвычайной красы.
О, помедли хотя бы
ты, земная теплынь,
красноватый сентябрь,
голубая полынь.
Проходи расставанье,
день, сменись на другой!
Да хранит расстояние
свой подземный покой.
«Ты не плачь, моя прекрасная…»
Ты не плачь, моя прекрасная,
я молиться научусь,
чтоб печаль твоя безгласная
полегчала хоть чуть-чуть.
Ты не плачь, моя печальная,
это мне не по плечу —
чистым золотом отчаянья
я за это заплачу.
По чужим октябрям
чьи-то птицы кричали,
в чьих-то парках трещали
листопадов слои…
Мы с тобою еще
никогда не встречались,
и теперь наконец-то
это нам предстоит.
«И вдруг она покинула меня…»
И вдруг она покинула меня,
на миг один с листвой смешавшись павшей.
Был ветер, волосы ее едва трепавший,
и был октябрь на исходе дня.
Она мелькнула в обнаженной чаще,
где водоросли дерев прозрачны и стройны,
и ослепленный близостью щемящей,
я не узнал ее со стороны.
«Не заходите в березняк…»
Не заходите в березняк,
когда затих его сквозняк
и листьев серая труха
лежит на дне березняка,
когда чуть теплится денек
в берестяном его дыму:
он тоже слишком одинок
и не до вас теперь ему.
«Столько нежности сжалось во мне…»
Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь еще оставаться вовне,
как ты можешь еще оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьей наравне.
Осени плачевной
наступил черед —
листьев предвечерних
кончен перелет.
Легкое ненастье
зарослей лесных
над опавшим настом
солнечной листвы.
Увяданья влага —
выжимки лучей.
В глубине оврага
почернел ручей.
Так на нас с тобою
сквозь стволов зазор
дикою ордою
наступал простор.
И в последних числах
мертвой тишины
слышишь: это смыслом
мы окружены.
«А если вправду только грусть…»
А если вправду только грусть
нас с мирозданием роднит,
пусть утолит молчанье уст
холодной осени родник:
октябрь догорит дотла,
природы кончится полет,
и наши бренные тела —
тепла последнего оплот.
«Твое дыхание все призрачней и тише…»
Твое дыхание все призрачней и тише —
сейчас и я усну тебе вослед.
Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь
и ты, двоясь, приснишься мне во сне.
Жилья чужого глохнут водостоки,
чужой рассвет за окнами затих.
Мы никогда не будем одиноки —
ни наяву, ни в страшных снах своих.
Мы долго искали
Никольскую церковь.
Качались в канале
моторные лодки
и цепи.
Мы так хохотали,
что было прохожим неловко.
Бежали без удержу.
И улыбались бесцельно.
Потом мы курили
на скверике буром и редком.
Расправив платок, ты покрыла открытые пряди.
Потом оказалось, что вовсе размазались веки,
и ты рисовала их,
в зеркальце смутное глядя.
Никольская церковь в ветвях пустовавших висела.
Кормить голубей запрещалось на дворике ровном.
Стесняясь друг друга,
вступили мы в сумрак огромный.
Но служба окончилась.
Церковь почти опустела.
«Есть тишь царскосельского чуда…»
Есть тишь царскосельского чуда,
спокойствия царская тишь:
вершины исполнены гуда,
и листья летят ниоткуда,
плывут по поверхности пруда,
где плавают отблески лишь.
Листвы годовалая груда,
и весь этот мир под листвой —
забвением скрытое чудо:
листы на поверхности пруда,
вершины старинного гуда —
всей нашей души естество.
Приходит оно ниоткуда,
отвека навеки дано,
и отблески листьев повсюду —
и в небе, и в проблесках пруда.
Спокойствие свойственно чуду
и свойственно очень давно.
Тяжелый снежный лес
в слепящей белой пене
от солнца спрятал тени
и в глубине исчез.
Там столько лет подряд
стволы стояли прямо.
Следов лосиных ямы
там в зарослях стоят.
Там тише тишина,
черней под снегом хвоя,
и ветка над тобою
качается одна.
Под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под вьюгу за окном,
печалиться давайте,
давайте! давайте!
печалиться давайте
об этом и о том.
Вы слышите, как жалко,
как жалко, как жалко!
вы слышите, как жалко
и безнадежно как!
Заплакали сеньоры,
их жены и служанки,
собаки на лежанках
и дети на руках.
И всем нам стало ясно,
так ясно! так ясно!
что на дворе ненастно,
как на сердце у нас,
что жизнь была напрасна,
что жизнь была прекрасна,
что будем еще счастливы
когда-нибудь, Бог даст.
И только ты молчала,
молчала… молчала.
И головой качала
любви печальной в такт.
А после говорила:
поставьте все сначала!
Мы все начнем сначала,
любимый мой… Итак,
под музыку Вивальди,
Вивальди! Вивальди!
под музыку Вивальди,
под славный клавесин,
под скрипок переливы
и вьюги завыванье
условимся друг друга
любить что было сил.
«Быстро блекнут зим покровы…»
Быстро блекнут зим покровы:
то декабрь, то январь.
Почернел закат багровый.
Дом зажегся, как фонарь.
Но в глуши небес румяных
наши ночи хороши:
бесконечны, постоянны,
как бессмертие души.
«Если все открылось разом…»
Если все открылось разом,
то чему благодаря? —
над морозом, как над газом,
розоватая заря:
все детали отличатся,
пропадавшие зазря —
станет ясно: это счастье,
утро, проще говоря.
Навсегда увидим мы:
в толщах крыш стоят дымы,
и над нами, и под нами —
осчастливлен снег тенями —
ласковым касаньем тьмы.
Темнота предместий —
чем она горчит? —
мы с тобой не вместе —
всяк в своей ночи.
И редки, как звезды,
средь небытия,
в этом мраке розном
огоньки жилья.
«Да знаешь ли, о чем она молчит…»
Да знаешь ли, о чем она молчит
и что таит в излучинах улыбки?
как переливы тела, гибки
сознанья потаенного лучи.
И счастлив тот, кто счастлив по ошибке —
кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.
Твой город укромный,
обида! обида!
с печалью огромней
печали Давида —
смолчал бы, стерпел бы,
не подал бы вида —
кричал бы и пел бы:
обида! обида!
«В ней спокойствие есть молодое…»
В ней спокойствие есть молодое —
оболочка смятений и снов,
но внезапно взлетят ладони,
губы выгнутся силой слов —
вся вперед подается, силясь
проясниться сквозь эту гладь —
и потом стихает опять:
только глаз остается вырез.
«Ты умеешь чувство придержать…»
