Чем же объяснить такое всеобщее прижизненное признание? Разве в то же самое время не писали здесь другие поэты — драматичнее, своеобразнее, ярче, современнее (рискованное слово: что означает оно в поэзии?), разве не писали с большим техническим блеском, с большей тематической широтой? Да, писали. Но, пожалуй, никто из них не обладал той неподдельной честностью творческого выражения, какой обладала Лидия Алексеева. Не было у нее поэтической позы ни в жизни, ни в поэзии.
Любившая каждую букашку в траве, и лесные поляны, и рощи, и полевые цветы, волею судьбы она должна была жить в одном из самых больших и шумных городов мира, своими камнями уничтожающего любимую ею природу. Конечно, можно было куда-нибудь уехать. Но получить работу женщине не первой молодости, без ходкой профессии и без хорошего знания английского языка — довольно трудно даже для «пробивного» человека, коим Алексеева никогда не была. Держал и русский литературный Нью-Йорк, неотъемлемой частью которого была она сама.
О Нью-Йорке она не писала. Сказать о городе (где прожила она сорок лет!) было нечего. Есть, правда, стихотворение о памятнике Данте, который стоит перед зданием Нью-Йоркской Публичной библиотеки:
Черный Данте в облетевшем скверике
Замышляет бронзовый сонет.
Поздний вечер наступил в Америке,
А в его Италии рассвет.
Ветер над долиною этрусскою
Розовые гонит облака,
И проходит улочкою узкою
Тень твоя, блаженна и легка.
Беатриче, нет тебя желаннее…
Семь веков, как семь весенних дней!
И опять – любовь, стихи, изгнание,
Мокрый снег и быстрый бег огней.
Но это стихотворение, конечно же, не о Нью-Йорке. Из всего небоскребного города поэтесса выбрала «прямоугольную бездну» дома, в котором жила сама — не все ли равно как?
…Над двором, прямоугольной бездной,
Тусклый дом безрадостно возник,
Перечеркнут лестницей железной,
Словно неудачный черновик…
Из такого дома, этаж за этажом перечеркнутого зигзагом железной пожарной лестницы, поэтесса уезжала летом в отпуск — обязательно куда-нибудь на лоно природы — и привозила стихи о деревьях, о лесной живности, о грибах, о солнце… Или накапливала впечатления, рождавшие затем медитативно-созерцательную лирику с тихо звучащей элегической нотой.
Мир природы у Алексеевой хрупок и незащищен от человека, бездумно и бесцельно его уничтожающего: если растет цветок — сорви его. В мироощущении поэтессы было много от Швейцера, от его благоговения перед любой формой жизни.
…Я тройчатку желудей нашла,
Гладких, плотных, буровато-ржавых,
Тесно севших в чашечках шершавых, –
И домой в кармане привезла.
Пальцы их бездумно извлекли,
Бросили – случайная причуда –
Трех дубов несбывшееся чудо,
Отнятое мною у земли.
«Хочу упасть на эту землю ниц, / Просить прощенья у зверей и птиц…» — у этого художника не пустая фраза, не случайное поэтическое настроение, быстро проходящее со сменой впечатлений и мыслей. Нет, Алексеева по-настоящему любила зверей — домашних и диких. Она умела писать о них светло и просто, ощущая родство «кровное со зверем, травное с землей». «Но молюсь, как о малом чуде, / Богу милости и тепла, / Чтоб кота не спугнули люди / И чтоб ярче герань цвела», — пишет она.
Из домашних животных Алексеева особенно любила котов, постоянно кормила этих бездомных ньюйоркцев, находивших к ней дорогу. В одном из стихотворений она рассказывает о верности зверя своему, пусть разрушенному, пусть непригодному для жилья, но все же родному дому:
Старый кот с отрубленным хвостом,
С рваным ухом, сажей перемазан,
Возвратился в свой разбитый дом,
Посветил во мрак зеленым глазом.
И, спустясь в продавленный подвал,
Из которого ушли и мыши,
Он сидел и недоумевал,
И на зов прохожего не вышел.
Захрустело битое стекло,
Человек ушел, и тихо стало.
Кот следил внимательно и зло,
А потом зажмурился устало.
И спиной к сырому сквозняку
Он свернулся, вольный и надменный,
Доживать звериную тоску,
Ждать конца – и не принять измены.
Россию Лидия Алексеева помнить хорошо не могла, попав за рубеж в детском возрасте. Но тема родной земли у нее есть, и она так же подлинна, как и все ее творчество. Конечно, Алексеева не предавалась шаблонным вздохам по белым березкам. Нет, ее строки и здесь написаны с чувством настоящей, невосполнимой потери. Приведу одно из таких стихотворений, с характерной прописной буквой в обращении к России:
От родников Твоих ни капли нет во мне,
Питают кровь мою давно другие страны, –
И Ты – лишь быстрый вздох в передрассветном сне,
Лишь тонкий белый шрам переболевшей раны.
Но, может быть, не так? И это Ты зовешь
И под ноги бежишь, как вечная дорога,
И мне перешагнуть ревниво не даешь
Чужого, равнодушного порога?..
Нет ни одного серьезного поэта, не писавшего о смерти. Алексеева не кокетничала с этой темой, не драматизировала ее, как встречается это иногда у молодых поэтов, воздыхающих о близком конце, а затем здравствующих еще добрые полстолетия. Нет, она и здесь верна себе, своему чувству меры. Сборник «Время разлук» (1971) она закончила четверостишием, поразившим меня глубоким смыслом:
Не спрашивай, что будет там, потом,
Когда настанет миг прощанья и свободы, –
Ведь если что-то ждет – какое чудо в том!
А если ничего… Какой великий отдых!
Но покуда длилась земная жизнь — она любила ее просто и верно, в лучших своих стихах выпевая благодарность за все живое вокруг. В последнем стихотворении последней книжки (она знала, что ничего уже больше не издаст) она поблагодарила жизнь — «…За все богатство дружбы и любви, / И тонкий холод одиноких бдений, / И за броженье светлое в крови / Готовых зазвучать стихотворений, — / Со всем прощаясь — и не помня зла, / Спасибо, жизнь, за то, что ты была!»
ЛЕСНОЕ СОЛНЦЕ (Франкфурт-на-Майне, 1954)
«Я привыкла трястись в дороге…»
Я привыкла трястись в дороге,
И не будят тоски во мне
Спящий кот на чужом пороге
И герань на чужом окне, –
Но молюсь, как о малом чуде,
Богу милости и тепла,
Чтоб кота не вспугнули люди
И чтоб жарче герань цвела.
Хорошо бы снова
Стать веселой деткой –
Прятаться от няни
За сквозной беседкой;
Сторожа лягушек
Над прудом атласным,
Уронить в крапиву
Мячик синий с красным, –
И, ожегши пальцы,
Жаловаться маме
Светлыми, большими
Детскими глазами.
«Склянки над бухтой знакомой…»
Склянки над бухтой знакомой,
Чайки, дельфины, буйки…
Дом, называемый «дома»,
Многим домам вопреки.
Запах полыни, арбуза,
Моря, смолы и тепла,
Где босоногая муза
Первой подругой была.
Помнишь, стояли с тобою,
Муза, в идущей волне?
Рифмы, как шелест прибоя,
Свежие, плыли ко мне.
В бухте играли дельфины,
Черным мерцая горбом…
Странно с далекой чужбины
Глянуть в разрушенный дом.
Слышишь, сквозь грохоты шквала,
Видишь, за безднами вод, –
То, что разрушено, – встало,
То, что умолкло, – поет.
Там, где лодки на причале
Чуть поводят сонным дном,
На песке смоленый ящик
В блеске черном и тугом.
Бьет о берег влажным хрустом
И назад шипит прибой.
Теплый воздух пахнет густо
Высыхающей смолой.
Пахнет сочно, пахнет звонко, –
Черным блеском говоря
Сердцу чайки и ребенка,
Ялика и дикаря.
За черешнями свежеющего сада
Золотая облачная стыль.
Промычало, протопталось стадо,
Поднимая розовую пыль.
У калиток, меж крапивы чахлой,
Поплескали звездчато водой, –
Беглым ливнем улица запахла
И молочной сладостью парной.
Замутился рдяный жар стекольный,
Острой струйкой зазвенел комар…
И неспешно с выси колокольной
Медным яблоком упал удар.
