«Белый камень горяч и покат…»
Белый камень горяч и покат,
Море шепчет все мягче и глуше…
Рядом старый смоленый канат
Свои петли удавные сушит.
Я в шершавую петлю уткнусь,
Укрываясь от синего зноя.
Свеж и груб ее запах. И грусть
Ветерком полыхнет надо мною.
Ты, размытый прохладой зыбей,
Ты, скитавшийся в море далече,
Ты, разлуку избравший себе
Для стократ возмещающей встречи.
Ты, овеявший бурей круги,
Побелевшие серо и чисто,
Ты, летавший арканом тугим
Обнимать долгожданную пристань,
Расскажи, что почувствовать мог
В час, когда подплыла величаво,
Словно каменный теплый цветок,
Золотая вечерняя гавань;
И еще, если можешь, скажи —
Если есть этим мигам названье, —
Как ты мог, как ты мог пережить
Смертоносное счастье свиданья?
Ударом срезана стена —
И дом торчит открытой сценой
Для улицы, где — тишина
Под ровно воющей сиреной.
Отбой… Но лестница назад –
Лежит внизу кирпичной грудой,
И строго воспрещен возврат
Наверх, в ушедшее, отсюда.
Смотри, на третьем этаже,
Вся розовая, как в Помпее
Раскрыта комната — уже
Не смеющая быть моею.
В сквозные окна льется свет,
Стоит на полке том Шекспира,
И на стене висит портрет
И смотрит из былого мира.
Мне не войти туда, как встарь,
И не поправить коврик смятый,
Не посмотреть на календарь
С остановившеюся датой.
…А здесь, внизу, под кирпичом,
В сору стекла, цемента, пыли,
Квадратный детский башмачок,
Который ангелы забыли..
Твердый угол чемодана.
Пальцы в рукава.
Крепкой дробью барабанной
Бьется голова.
И, колес внимая бреду,
Вытканному тьмой,
Я опять куда-то еду —
Только не домой.
«Прочь от цели, прочь от цели», —
Мне бормочет бред…
Дни, века, года, недели?..
Сроков больше нет.
Ветер мусор несет по Бродвею. Дрожит негритенок
И сосет почерневший на пыльном морозе банан.
Веет ветер с Гудзона — и мечутся чайки, и тонок
Над свинцовой рекой океанский соленый туман.
В нем прошел пароход заржавелый, мечтая о доке,
Взбил недолгую пену усталой и круглой кормой…
Вот неоновый бар— апельсиново светятся соки.
Мальчик в клетчатой блузе вприпрыжку несется домой.
На киоске газеты кричат чернотой заголовка
О разводе актрисы – и шепчут, что сдали Китай…
А в окне небоскреба булавочной смотрит головкой
Кто-то верящий в мир, демократию, будущий рай.
Подводным светом голубеют бары,
То вспыхнет пурпуром, то гаснет вход,
А ветер, подметая тротуары,
Поземку черной копоти несет.
И, глядя сквозь мерцающие двери
В тепло, и свет, и молодость свою,
Уснул бродяга в облетевшем сквере,
Скользнув лицом на темную скамью.
Над двором, прямоугольной бездной,
Тусклый дом безрадостно возник,
Перечеркнут лестницей железной,
Словно неудачный черновик.
Но за мутью всех незрячих окон,
Слой над слоем и из года в год,
Кто-то вьет свой человечий кокон,
Кто-то плачет, курит и поет.
Чье-то сердце там упрямо бьется,
Чьи-то в копоти цветут мечты…
А на дне бетонного колодца
Бродят одичалые коты.
«Забытая газета под скамьей…»
Забытая газета под скамьей;
Ее листает перелетный ветер,
Чуть шелестнув передовой.
Что ветру в человеческой газете?
Шныряет белка в легкой скорлупе,
Напрасно ищет съеденные зерна, –
А я одна бреду в чужой толпе,
Ища, как белка, тщетно и упорно.
И думаю – быть может, я слепа?
Быть может, это братья, а не тени?
Но прошлого сухая скорлупа
Хрустит в ответ, хрустит листом осенним.
Дыханьем пью твой ветер, высота,
Что облаков касается крылами…
Здесь так прозрачное солнечное пламя,
А тишина блаженна и чиста.
Лишь медный колокольчик иногда
Бренчит внизу переходящим звоном,
Там, по уступам, по зеленым склонам,
Где ползают далекие стада.
А здесь, у солнцем выбеленных пней,
Где низки травы и цветы их дики, –
Коралловые бусинки брусники
В ладони собираются моей.
И, как монах, что шепчет древний стих,
Роняя четки струйкою янтарной, –
С молитвою простой и благодарной
Тебе, Господь, я посвящаю их!
Вот сливочные, длинные – по склонам
Повержены, разделаны стволы, –
И пахнет кедром, ладаном, лимоном
Роса светло сочащейся смолы.
К земле любимой, каменисто-бурой,
В последний раз припали тяжело…
От содранной коры – от снятой шкуры –
Идет живое, древнее тепло.
Тропинка вся в еловых колких лапах,
Мелькают шишки в тесной чешуе, –
Такой рождественский, щемящий запах,
Что дышишь детством в легком забытье…
В долине, в дымке, блеск речных излучин,
Голубизна слоящаяся гор.
И, с тишиной высокой неразлучен,
Упрямым дятлом звякает топор.
Избушка с высоким крылечком
На свежей дремучей поляне,
И вырез на ставнях сердечком, –
Как пряничный домик у няни.
А если к обшивке из дранок
Прижаться доверчиво носом,
То пахнет и сухо и пряно –
Корицей, и солнцем, и тесом.
Мозаика древних дровишек
У леса, наколотых мелко,
И в грозди коричневых шишек
Висит любопытная белка.
А пышные ели опушки
Придвинулись нежно и тесно,
Чтоб тихой не выдать избушки
Не знающим сказки чудесной.
Вот осень подошла: листы считая,
Под кленом облетающим стоит.
С атласным шорохом воронья стая
Над пахотой развернутой летит.
В деревне мирно топчутся коровы,
И пахнет хлевом, теплым молоком,
Листом опавшим, пахотой лиловой,
Дровами, сеном, грушами, дымком…
Так мягко небо в пасмурных разводах, –
Тепло и грустно в мире и во мне…
Он подошел – земли желанный отдых,
Забывшей тихо о своей весне.
«Подушку мха беззвучно оторвав…»
Подушку мха беззвучно оторвав,
Я черный плат земли нашла под нею –
И, наклонившись, медленно пьянею
Прохладным соком нерожденных трав.
Смотрю, как нежная лесная тля
На корешок всползает невесомо, –
И, как она, в лесу я тоже дома,
И, как она, одно с тобой, земля!
Сереющая в облачном тумане,
Поленница на вырубке-поляне
Благоухает чисто поутру;
И мелко шепчет дождь в бору пустынном,
И я бреду по скалам и ложбинам,
Как лешачиха, в призрачном бору.
А завтра, в ясном розовом рассвете,
Разоблаченные вершины эти
Вдруг ровно вспыхнут острой белизной –
И крепкий холод молодого снега
Прозрачным ветром скатится с разбега,
В тепло долины поспешив за мной.
