Оттуда
На том
материке
твоя звезда горит.
На том
материке
ты тоже —
материк!..
Постукивает дождь
по синеве окна.
А ты глядишь на дочь.
А ты сидишь одна.
Прохладно, как в лесу
в предутренней тиши…
Тебя я знаю всю.
(Не слушайте,
ханжи!)
Ты,
как знакомый дом,
не требуешь
похвал.
Открыта,
как ладонь,
понятна,
как букварь…
Но так уж суждено:
и раз,
и два подряд
взглянула ты,
и взгляд, —
как белое
пятно!..
Ты
тоже
материк!
Разбуженная глубь…
Я вечный твой
должник.
Я вечный твой
Колумб.
Мне
вновь ночей не спать,
ворчать на холода.
Мне снова
отплывать
неведомо куда.
Надеяться, и ждать,
и волноваться зря.
И, вглядываясь
в даль,
вовсю вопить:
«Земля!!»
Намеренно грубя,
от счастья
разомлеть.
И вновь открыть
тебя!
Открыть,
как умереть.
Блуждать
без сна и компаса
в краях
твоей земли…
И никогда
не кончатся
открытия мои.
Кафе называлось, как странная птица, —
«Фламенго».
Оно не хвалилось огнями,
оно не шумело.
Курило кафе
и холодную воду
глотало…
Была в нем гитара.
Ах, какая была в нем гитара!
Взъерошенный парень
сидел на малюсенькой сцене.
Он был непричесан, как лес,
неуютен, как цепи.
Но в гуле гитары
серебряно
слышались трубы, —
с таким торжеством
он швырял свои пальцы
на струны!
Глаза закрывал
и покачивался полузабыто…
В гитаре была то ночная дорога,
то битва,
то злая веселость,
а то
колыбельная песня.
Гитара металась!
В ней слышалось то нетерпенье,
то шелест волны,
то орлиный
рассерженный клекот,
зубов холодок
и дрожание плеч
оголенных.
Задумчивый свет
и начало
тяжелого ритма…
Гитара
смеялась!
Гитара со мной
говорила.
Четыре оркестра
она бы смогла переспорить.
Кафе называлось,
как чья-то старинная повесть, —
«Фламенго».
Дымило кафе
и в пространстве витало…
А парень
окончил играть
и погладил гитару.
Уже незнакомый,
уже от всего
отрешенный, —
от столика к столику
с мелкой тарелкой
пошел он.
Он шел,
как идут по стеклу, —
осторожно и смутно.
И звякали деньги.
И он улыбался чему-то.
И, всех обойдя,
к закопченной стене притулился…
Я помню,
я помню все время
того гитариста!
Я чувствую собственной кожей,
как медленно-медленно
в прокуренном напрочь кафе
под названьем «Фламенго»
на маленькой сцене
я сам коченею от боли.
Негромко
читаю
стихи,
улыбаюсь.
А после
шагаю один
посредине растерянной ночи.
От столика к столику.
Так вот.
С тарелочкой.
Молча.
Бензиновая колонка,
бензиновая река.
Бензиновая коровка,
продай
молочка!
Ты пестренькая,
ты добрая,
тихая, как обелиск.
Жуй
законные доллары
и бензинчиком поделись.
Смотри,
какие блистательные,
со всех четырех сторон
фыркающие создания
спешат к тебе
на поклон!
Они по-своему шепчутся,
боднуть норовят людей…
А может быть, ты —
волшебница,
бензиновый чародей!
Так окажи нам
милость:
можешь ты сделать,
чтоб
за тем поворотом вырос
километровый столб?
И, как снегопад,
обрушились
знакомые города,
и чтоб мрачноватый орудовец
сказал:
«На Москву —
сюда».
Пусть он к нам придерется!
Пусть отберет права!
Но пусть
упадут под колеса
твои асфальты,
Москва!
И небо
дрожащей грозою
пусть будет опалено.
Служитель в комбинезоне
«Ноу, —
говорит, —
ноу».
Ладно!
Тогда потерпим.
Ладно!
Тогда пока…
Спасибо за обхожденье,
бензиновая река!
Нас ожидает
сонный
чопорный Вашингтон.
И небольшое посольство —
здешний родимый дом.
Нас ожидают ребята,
презирающие нытье.
Нас ожидает работа —
мы выбрали сами ее.
Но тосковать о детях
вряд ли нам
надоест…
Служитель
считает деньги,
«Йес, —
говорит, —
йес!»
Мне все труднее
пишется.
Мне все сложнее
видится.
Мгновеньями летят года, —
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
Сел в самолет.
Обрадовался.
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе —
как на булавке
бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…
О, радиусы действия!
Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
межи!
Есть радиусы действия
у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
у подлости и злобы —
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
найду.
А может,
мне
не суждено…
Летят неразделенные
года!
Но, вопреки всему,
я счастлив
оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
в радиусе действия
сердца моего!..
Дом мой
стоит посреди дорог.
Как же его проветрить?..
Товарищи
переступают порог
и мне все равно
не верят.
Не передашь
никаким врачам,
как лампы дрожат
погасшие.
Как появляется по ночам
прошлое.
Прошагавшее…
Проснись,
прислушайся.
Вот —
опять!
На пол
тетрадка сброшена.
Ступеньки лестницы
зябко скрипят, —
бродит по дому
прошлое…
Поймите,
я дом этот знаю весь!
Знаю его до косточки.
Я в нем переставил
каждую вещь,
перелистал до корки.
Всю рухлядь из дома выжег огнем
(старье горело
прекрасно!).
Я перекрасил
все стены в нем, —
а прошлое
прет сквозь краски!
Как будто со мной
играет оно, —
то вдруг далеко,
то близко…
Поймите,
богам
я не верю давно
и хохочу над призраками!..
Но прошлое бродит!
Его глаза
глядят
широко и бессонно.
Оно исчезает,
мне пальцем грозя,
с первым дыханием солнца.
Это дыханье свежо и старо.
Но я каждый раз его
жду…
Дом мой
стоит посреди дорог.
Я из него
не уйду!
Третье Музыкальное, —
помнишь ты
или нет
худого и заикающегося
курсанта
двенадцати лет?
Которому сразу же
дали
огромный бас-геликон…
Влезал я в него,
как в удава,
свернувшегося клубком.
Не просто
мы постигали
науку
часов строевых,
а кроме —
играли гаммы
и ненавидели
их.
Гаммы
плыли из комнат
муторно и тяжело…
Но если случалось:
в город
училище
строем
шло
и нашему взводу
давались
редкостные права, —
уж как мы тогда старались, —
не передашь в словах!
Это была не работа,
а исполненье мечты!
Ревмя
ревели тромбоны!
Поддакивали альты.
Кларнеты
вовсю верещали,
но голос их
сразу пропал,
когда,
прохожих прельщая,
на совесть
забил
барабан!
Все это летело в лето
над строем знаменных пик.
Трубы визжали!
И флейты
впадали в щенячий писк.
Нас в холод и в жар бросало.
Была мостовая
мягка.
И были в груди у курсантов
не легкие,
а меха.
Не затихая,
дули!
Мелодия нас несла!
Синяя от натуги,
по городу
музыка
шла.
За нами бежали мальчишки,
завистливые и растерянные…
И мы
входили в училище —
гордые беспредельно!
Но старшина Иващенко,
вместо обычных похвал:
«Бездарно было,
товарищи! —
оценку игре
давал. —
Вы только понять сумейте
на данном этапе
одно:
каждому
инструменту
право на жизнь дано.
В каждом из них, —
заметьте! —
живая душа звенит.
Но грохотом
инструмента
ее нельзя заменить».
Нас покидали силы,
мы шли на обед
неприкаянно…
Спасибо тебе,
спасибо,
Третье Музыкальное!
