14(12)
Прости, что этот стих был прост, как чох.
Я им нисколько щеголять не думал
Хотя не знал, что я настолько плох
И верил – свет в твоих глазах, найду мол
И думал я, в руках взвертя цветок,
И у подъезда мялся чьим-то кумом
Не роза, пепельный мой василек,
Что не доступен даже толстосумам.
Заплата сердца, пегий микросвод,
Пушистый микрокосм моих агоний
Цвет пепельный и потные ладони,
И мятный перегар во рту, и вот
Мой венчик полевой уж вы простите…
И вот вхожу к тебе оправив китель.
И вот вхожу к тебе оправив китель.
Сын лейтенанта Шмидта, Срань фон Дрань
Обдолбанный Молдавией Овидий
В столицу понаехавшая дрянь.
То хорошо, что сапоги хоть вытер,
А то припруся то в позднять, то в рань
Звоню, как только телефон завидел
И громко говорю: Здорово, Сань!
Здорова, Сань, как сам? Ниче? Ну ладно,
Как там? Как здесь? А че? Ниче? Прохладно.
Че ты купил, какого, блин, Сенеку?
Античка, снова Грека через реку,
И ржет своим остротам дурачок
Прости, что этот стих был прост, как чох.
Прости, что этот стих был прост, как чох
Не чох я выразить им попытался,
Не человеческий обычный вздох
Которым бы твой атрибут питался.
Ни «Чудо-ягода» ни «Добрый» сок
И ни «J7» не подразумевался
Оль, это был лишь воздуха кусок,
Каким ты был, таким ты и остался.
Тень от степного сизого орла,
Или отца, что на челе у сына
Прозрачностью раздумий прилегла
Под озорной мотив «Москвы – Пекина».
Городовой японский или бог,
Зато вилял хвостом как кабыздох.
Прости, что этот стих был прост, как чох
Он нравственность имел в виду, без соли,
Без мыла в суть влезать я изнемог
И в донышке зрачков свечусь у Оли.
Я жаждал весть – не паразит ли Рок.
Диктующий всем паразитам роли
Меж десен сих как луковый сырок
Остры и ароматны крылья моли.
А я смотрю за этим. Глаз стиха
Пылает, точно бабочку рука
Луча вдруг тронула. И дым поднялся.
И миг крыла, как глаза отгремел,
Тишь. Кончен стих. И как же я посмел —
Не чох я выразить им попытался.
Не чох я выразить им попытался,
Я взмыл и пал – хорош я или плох —
Я взмыл и пал: и небу не достался,
И здесь не испускаю дух. Подвох
Тебе или в поддых не состоялся.
И лишь радикулит причина «Ох!»
(Звук сей меж нас слонялся, не склонялся,)
И рощею березовой без ног
И без корней приютом был нам мнимым,
В который мнимые втекали мы
Подобные свободным омонимам,
Причастием, трещащим в знак зимы
И раздавался, немощен и сохл
Нечеловеческий обычный вздох.
Нечеловеческий обычный вздох —
Правописанья знак, в чьих бестолково —
Колючих буреломах правит слог,
Под ход ноги подгонит треском слово,
И исчезает буквы бугорок,
Как трепетный сигнал всего живого
Как крылышки какого – то такого
Что недоносок ли, не до носок,
Сам прокричать не может, просказать
Проверить, проболеть, пропить. Ах да же
Сюжет, сюжет, ты ждешь меня на страже
Как алкаша в лабазе портвешок:
Я пьян сырым, дождливым, с утюгом
По облакам с коротким замыканьем
Промчавшимся дождливым летним днем,
И тем, что ждет нас, Оля, расстоянье
Разлуки звезд. А спирт – в огне метался.
Которым бы твой атрибут питался.
Которым бы твой атрибут питался,
Когда б которым бы твой атрибут
Был сыт. Когда бы атрибут остался.
Но птицы ведь не сеют и не жнут
И не ебут – их правила морали
Крыла из пеших вырвавшие пут
Подняли их на купол пасторали
Им не понять, когда ботинки жмут,
Они поджали лапки – точки в пухе,
Их крик гуляет словно пьяный в ухе,
Где от блужданья не спасет ничто:
Ни воля, ни торпеда, ни зарок
Начхать на лиру, кисть, перо и стол, —
Ни «Чудо-ягода». Ни «Добрый сок».
Ни «Чудо-ягода», ни «Добрый» сок
Нам не заменят грязи наслаждений
И лишь душа выходит на порог
Поэзии – за ней злобятся тени
Царя лесного тонкий голосок
Сочится вдоль из лепестков сирени,
Хотя их пять, как пальцы – как дорог
Руки, смутясь, ласкающей колени
Все пять дорог – все в Рим и мы все врем,
Когда считаем до пяти лелея
Сон, что у жизни не одна аллея,
И можно разминуться с февралем
Где желтый запад за спиной остался,
И не «J7» не подразумевался.
И не «J7» не подразумевался.
Когда бокалы были налиты,
Когда бокал к бокалу прикасался,
Когда мечты касалися мечты,
Когда язык с поэзией связался,
Когда был крепок градус красоты,
Когда рассказ вдруг взял и рассказался.
Когда легонько ахнула вдруг ты
Другому, очень давнему рассказу,
Похожему немного на проказу —
Болезненную шутку бытия.
Напрасно полюбил я пить, свинья.
И – сплин, хандра, туман, душевный смог,
Оль, это был лишь воздуха кусок.
Оль, это был лишь воздуха кусок,
Отрезанный от ветра тонким слоем
И ставший пленкой. Треск. Прожекторок
В который раз знакомит нас с героем.
Киномеханик пьяный – это я.
Взлетает луч. Летят кубанки роем,
Но что это в углу? Мечта твоя
Смущаяся стоит пред аналоем.
Из полотна выходит черный ус,
Как в ледяной бутылке спирт с мороза
Ты любишь, Оля, я почти клянусь,
Ты любишь председателя колхоза.
Не твой ли голос в темноте раздался:
Каким ты был, таким ты и остался.
Каким ты был, таким ты и остался.
Граненый дух высокого стекла
Тобою Один в тучах наслаждался
Екатерина из тебя пила.
И вдруг ты в голове моей раздался
Алмазом, хрусталем, и сжег дотла
Реальность. Пепел смыслом наполнялся,
И пепельница серым расцвела.
Вселенским бархатом. Душевный прочерк —
Окурок на один еще глоточек
Лежит здесь мал, и дым его иссяк —
А в прошлом дымопада ткань светла.
Полна кружев. Спит вдоль души летя
Тень от степного серого орла.
Тень от степного серого орла.
Накрыла Русь и спела непогодку
Протяжным ветром впереди стекла
УАЗика, рычащего на горку
Пыль белая, быть может ты зола
Быть может жизнь дана была на водку
Быть может жечь сердца людей была
Ошибка? Помолчать потупясь кротко,
И дать воды в пустыне. Говорят,
Самаритянин был не человеком,
А псом среди людей, так что ж он гад
Ин вышел лучше всех. А был узбеком,
Братком. Черта души сквозно – едина —
Или отца, что на челе у сына.
Или отца, что на челе у сына.
Печатью лег – забыты письмена
И больше не читается морщина
Что смыслом, как испариной полна
С утра. Руки растресканная глина
Впитала влагу, хочется вина
И слышится толчок адреналина
От мысли о спиртном. И тишина.
Вот ненависть какая. Вот какая
Жизнь не читается, вишь картридж пуст
Выходит не дыхание из уст,
А тонкая лучина, догорая
И вновь к стихам сиреневая мгла
Прозрачностью раздумий прилегла.
Прозрачностью раздумий прилегла.
К России Азия, прищурив очи
И рассказала сказку, как могла,
И дожила до следующей ночи.
Луна, почистив небо как метла,
Стоит в углу. Вид тусклый, нерабочий
Да, скифы мы. Да, нету ни кола
Одна стрела и много многоточий…
И двоеточий нежные глаза
И скобок рты на наших мониторах
И по ковру бегущей мыши шорох.
И чистая мерцает бирюза
Лелея грудь утеса-исполина
Под озорной напев «Москвы-Пекина».
Под озорной напев «Москвы-Пекина».
Ты, Оля, – Оля – цетворяешь стройный ряд
Девиц, застывших в ожиданье гимна,
Чтоб в космос алый вынести плакат,
На коем добрый и родной мужчина,
Которого не все боготворят.
Но, Оля-гархи – в ползунках все спят
Еще – им есть лишь писаться причина
А ты уже идешь, сто сотней ног,
Тебя – вся площадь – все полно тобою
Всё в платьях ситцевых, всё белокуро
НО тсс, переглянулись два авгура.
Онегин с Пушкиным. Вот и эти двое
Городовой японский или бог.
Городовой японский или бог.
Тебя воздвиг, о, статуя свободы
О, с вилами взошедшая на стог
Ты без сомнения достойна Оды
И Ленский бы писал их если б мог
Да ты их не читала оны годы
Зато теперь ты стала дочь свободы
И совершила пламенный прыжок
И я хвалю тебя от всей души
И пьяному мне море по колену
Щекотно бьет – разводит на измену
А я не утону в его глуши
Был океан страстей порой жесток
Зато вилял хвостом как кабыздох.
Зато вилял хвостом как кабыздох.
С любовью лечь к твоим ногам стараясь
Когда он лег, то видимо засох
И я засохну скоро, повторяясь
За Пушкиным. Лишь ножки той следок
Лежит в песке пугливо озираясь
Кто из поэтов рядом. Ах, дружок,
Как жаль, что я в следах не разбираюсь —
Могу я перепутать крой, размер,
И вместо Золушки поймать баб ежку
Могу, за музой повернув на стежку,
Столкнуться со страшнейшей из химер
Не твой бы след, я б заплутал и сдох,
Прости, что этот стих был прост, как чох.
