А потом к нам пристали с вопросами,
Что, мол, пьем мы, и что мы едим.
Танька хвасталась рыжими косами,
Танцевала под дюзами шейк,
Ну, а мы запаслись абрикосами
И поели серебряных шей.
Млечный путь и галактику странную
Расстоянием в сорок парсек
Рассекли биссектрисой спонтанною
И попали в технический век.
И сказал тут ребятам и Тане я,
Что, наверно, мы сбились с пути.
В этом веке планету Мечтания
Нам теперь ни за что не найти.
Тут устало пространство от вечности,
Занесло нас в такие края.
Взяли в плен нас почти с человечностью
Танькин папа и мама моя.
Что мне Турция, что мне Италия,
Доступные, словно компот.
На далекой планете Мечтания
Живет мой задумчивый кот.
Окружил нас враг - не вскинь глаз,
Мы пошли клинками блестеть.
Только двое прорвалось нас,
Прорубились - и ушли в степь.
Подо мною вороной Черт,
А под другом вороней Смерч,
Для таких погоня - не в счет,
И отстала по пыли смерть.
Был он северных лесов сын,
А под нами был степной путь,
И в глазах его бледней синь,
И пробита у него грудь.
Появились миражи вдруг,
И уплыли миражи прочь,
И тогда упал с коня друг,
И на нас упала вдруг ночь.
И сказал он мне: "Хотел пить,
Выпил ветер, даже боль мук",
И сказал он мне: " Хотел жить,
За двоих теперь живи, друг.
Ты возьми мой карабин, друг,
И пакет с моей груди, друг,
Пусть останусь здесь один, друг,
Пусть умру я, не буди друг".
Только вдруг в ночной тиши звон,
И приклада о седло стук,
Тут очнулся, как от сна он,
В руки взял свой карабин друг.
И, шатаясь, на коня сел, |
Мы рванулись за врагом вскачь, |
Он, стреляя на ходу, пел |
И смеялся он, ну хоть плачь. | 2 раза
Был он северных лесов сын,
А под нами был степной путь,
И в глазах его бледней синь,
И пробита у него грудь. | 3 раза
На свете жил солдат один из многих ненормальных.
Он все пословицы был рад понимать буквально.
"Дороги все приводят в Рим". А сколько их - дорог!
И он все шел и шел по ним, но в Рим попасть не мог.
А он все шел, и каждый раз оказывался там,
где вслед смотрели сотни глаз солдатам как врагам.
"Дороги все приводят в Рим". А сколько их - дорог!
И он все шел и шел по ним, но в Рим попасть не мог.
И вот в одном краю с плеча он сбросил автомат,
и грохнул каску оземь, удивляя весь отряд,
и вылил ром на землю из походной фляги он,
и поклонился женщине, чтоб видел легион.
Он взял ее ребенка и помог его нести.
"Сударыня, простите, я здесь только по пути.
И не могли бы Вы смотреть приветливей чуть-чуть?
Хотел без автомата я найти до Рима путь."
Могло все это вылиться в международный фарс,
но только командир полка был ловок, словно барс,
но только командир полка был не настолько глуп.
Он вовремя прицелился, и закопали труп.
И словно звон колоколов плыл канонады гром.
Все были на солдата злы за вылитый им ром.
"Дороги все приводят в Рим". А сколько их - дорог!
А он все шел и шел по ним, но в Рим попасть не смог
Помню, в нашей зеленой роте был один капитан.
Как-то раз повел по болоту нас этот старый болван.
Нам приказ не дороже жизни, но шагал капитан
по колено в болотной жиже, этот старый болван.
Мы могли бы не лезть в болото, только он все орет:
- Ну-ка, вы, черепашья рота! Поживее вперед!
Нам приказ не дороже жизни, но шагал капитан
уж по пояс в болотной жиже, эот старый болван.
Мы могли бы пойти по суше мимо болот и рек,
только он никого не слушал, наш могучий стратег.
Нам приказ не дороже жизни, но шагал капитан
уж по горло в болотной жиже, этот старый болван.
Только булькнуть тогда успел он - утонул капитан,
он ведь шел впереди так смело, этот старый болван.
Может, нас и осудит кто-то, только каждый был рад,
и усталая наша рота повернула назад.
С этих пор пролетело много не таких уж легких лет,
и теперь уже, слава Богу, капитана этого нет,
но бывает такое в жизни, вдруг покажется, что стоим
по колено в болотной жиже во главе с капитаном своим
и хотим повернуть обратно, только он все орет:
- Пошевеливайтесь, ребята! А ну, живее вперед!
Раз доплыл до полюса
Славный капитан Иван.
С корабля уволился
И открыл там ресторан.
И пингвины бегали
В перерыв обедали.
Только с водкой трудно там,
По сто грамм - и то китам.
Трудно там с закусками,
Рыбой и моллюсками,
И пингвины бедные
Льдом одним обедали,
И приплыл однажды кит,
Капитану говорит:
"Убирайся, капитан,
Закрывай свой ресторан",
Но отважен капитан,
Он объехал много стран,
Ресторан он не закрыл,
А кита того споил,
Кит валялся, в доску пьян,
И отважный капитан,
В серебре его виски,
Кита разрезал на куски.
Долго плакали потом
Все пингвины над китом,
И плывут еще киты,
Говорят ему: "Эх, ты
Распилил кита, дурак,
Да еще не ровно так.
Сразу видно, капитан,
Выл ты сам прилично пьян,
И хотя ты капитан,
Сразу видно, что Иван,
Мы тебя не будем есть,
Но у нас акулы есть",
И добавили потом:
"Если пьянствуешь с китом
И решил его споить
Должен сам ты трезвым быть".
Я жил не сначала в отрезке времен,
что веком двадцатым назвали.
Но всем его скарбом я обременен,
и выброшу что-то едва ли.
Увидел я свет в присно памятный год,
когда забирали ночами.
Гулял в парусиновых туфлях народ
и маршировал с кумачами.
В Германии чернь убивала своих
достойных героев и умниц.
На Эбро бои, под Мадридом бои...
Гитары исчезли с улиц.
И сквозь полуправды нестойкий туман
то время прекрасно и жутко...
Какой на Европу спустился дурман!
Какие царили ублюдки!
Не помню начала войны - я был мал,
но помню и темень и голод.
До тонких нюансов с тех пор понимал
холодный и вымерший город.
Но выжили дети великой земли.
Не все... и отцов увидали.
В слюде керосинки, что на три семьи,
сверкнув, отразились медали.
И в памати детской с тех пор навсегда
отцы - и хмельны и нестроги.
Отважно чужие прошли города,
в свои возвращались в тревоге.
Закончилось время жестоких людей,
и мир стал наивен и честен...
счастливые годы высоких идей
и чистых решений и песен.
Но вещи в моленьях ночных и дневных,
как старые жадные боги,
возникли и жертвы несущих для них
сводили с заветной дороги.
Ударило лихо в упор и не раз
по бывшей ватаге дворовой,
и ставило опыты время на нас,
но мы оставались здоровы.
И память горчит, как над Родиной дым,
и сердце все ноет и ноет...
с кем это было - с народом моим
или с тобой и со мною?..
Доста вкусивши крови и бед
Земля, как беспечный "Титаник",
плывет в свою новую тысячу лет -
одинокий космический странник.
На улице Шартажской было дело.
Я был тогда бедовым огольцом,
кастета не имел, но был я смелый,
с открытым, ненапуганным лицом.
Потом, когда я стал большой и гордый,
я был уже запуган, как и ты,
в такие замечательные годы
сексоты людям делали кранты.
Ну, в общем, как-то раз мы шли на дело,
которое нам снилось уж давно,
и мама расколоть меня хотела,
но я сказал ей, что пошел в кино.
Тогда крутили за полночь киношку,
