Самыми близкими считаются люди, с которыми есть о чем помолчать. Самыми ценными считаются те, которые умеют молчать вместе. Молчание ощущается как действие и бездействие одновременно. Человек молчания глубок и необъятен, непонятен для ума. Рядом с молчащим нейронные сети оживают, ум в растерянности смолкает, растворяясь осознанием запредельности молчания, его пограничностью между болтливым умом и необъятной тишиной.
В моем понимании человек молчания — это человек действия.
Почему-то вспоминается мой отец. Он никогда не медитировал, не интересовался духовностью. Материалист от Бога. Но мы умели молчать, и это молчание было шедеврально. Итальянцы были бы вдохновлены и озадачены таким сценарием жизни. Выразить это невозможно, это можно только прожить. Двое, которые молчат. Точнее один и один в молчании. Мы были настолько разными, что единственное, что было у нас общего — это наше молчание. Оно было разным: тяжелым, словно свинцовые заводи осенних озер, легким, как юмор Раневской. Каждый раз молчание было иным, перетекало, оно не вторило себе. Мы повторялись, целуя друг друга в щеку, обнимаясь, обсуждая дела и календари, но молчание было всегда новым, свежим.
Мы редко встречались за столом, еще реже взглядом, но его присутствие было для меня молчаливым уроком. Из таких уроков я получала опыт, пример, воспитание. Сам его запах и атмосфера вокруг него говорила о том, что слова не заменят действий, фантазии — реальности, вымыслы — жизни, что обещаниями никого не накормишь. Разве только глупцов. Он, жесткий и волевой, был обратным зеркалом моей податливости и трусливой нерешительности.
Тут вспоминается пословица ВВС США «Все хотят в рай, но никто не хочет умирать». В этой странноватой и колкой фразе, по сей день заставляющей мои внутренности совестливо ворочаться от непринятых решений и несовершенных дел, заключена суть всей его жизни, его молчания, его труда над собой.
Можно сказать, что молчание было третьим, оно спасало наши отношения, доверие, взаимную свободу, личное пространство. Оно учило нас обоих, будучи чем-то иным, объединяющим и мудрым. Его колоссальная сила воли, чувство юмора и великодушие останутся со мной надолго именно благодаря молчанию.
На театральной сцене моего ума разыгрываются пьесы различных жанров, повествующие о победах, сражениях, радостях, обо всем, что только может расшевелить зрителя восторгом, плачем, замысловатостью действий, отвлечь. Но только молчание — пропуск за кулисы, билет в действительность. В одну сторону. Минуя завесы тяжеленных штор и легкие тюли декораций, молчание раскрывает актеру его роли с разных сторон, снимая натруженные долгими репетициями маски, парики, выбивая любую бутафорию из рук своей реальностью, фактичностью, позволяя ему, актеру, стать зрелым, разумным, заставляя чувствовать, проживать, быть. И все это с ловкостью чеширского кота, улыбающегося из пустоты.
Возможно, молчание — это труд. Труд над собой, своим внутренним наполнением, углублением. Молчание, словно некий замысловатый магнит, притягивает к себе тишину. Трансформация молчания с его интенсивностью, проживанием жизни, вкупе с податливой едва ощутимой своим присутствием тишиной создает завершенность и полноту внутреннего бытия. Бытия одного и одного.
«Голый король»
Я поймала себя за руку, с поличным…на мыслях о том, что одежду на своем теле я воспринимаю более естественно, чем само тело без одежды. И вот что из этого вышло.
«В этом мире так много одежд и мы порой отождествляем себя с ними. Пусть неосознанно, мы подгоняем свое священное тело под новые модные формы, фасоны и цвета, которые, как мы считаем, покажут нас такими, какие мы «есть», особенными, подчас забывая, что единственное, что действительно для нас характерно — это наша нагота.
Наше естественное состояние, простое, живое, поначалу диковатое, как пот на спине в полуденном автобусе, зато как есть.
Теперь редко возникает ощущение, что проблема в одежде, мы-то по наивности полагаем, что менять нужно себя, вгонять себя в формы от кутюр, в рамки, стандарты, словом, что «потеть в автобусе нельзя». На деле это промах. Можно.
Мы по сути всегда нагие, и в одежде, и без нее, 24/7. И только наше отождествление с нарядами создает для нас иллюзию «одетости». Но мы все равно останемся голыми, как в примерочной ни крутись. Это наша природа — быть нагими, как для цветка — цвести, для воды — течь. В «одетости» это не так очевидно, не так заметно, есть призрачный шанс спрятаться от своей дикой наготы. Шанс, который иногда лучше упустить.»
Моменты счастья
Я задумалась, в какие моменты я действительно испытываю счастье? Когда глажу дерево, его шершавую кору, со мхом и проворными муравьями, торопливо бегущими то вверх, то вниз, а то и вовсе вбок. Когда пою или читаю стихи деревьям, пью чай на природе. Когда позволяю себе танцевать, отпустив себя, доверяя своим движениям, когда мне тихо и уютно в себе. Когда я чувствую, как снег ложится на лицо, хлопая ресницами со снежинками. Словом, когда живу. Это те моменты, когда нет желаний, ожиданий, нет будущего и прошлого. Когда я сонастроена с природой, обновляющейся каждый момент и такой постоянной в то же время. Когда я в настоящем, здесь и сейчас. И это здесь и сейчас напоминает чем-то ощущение дома, где тепло и в то же время свежо, где есть все, и в то же время ничего, где просторно и легко, дома, где я есть.
Моменты искренности
Настоящая любовь не измеряется тем, ради чего ты готова умереть. Скорее тем, с чем ты готова жить. Ворчащий муж, капризные дети, храп по ночам, дочь-неудачница, сестра-нытик. Она определяется недостатками, покрывая их с лихвой. Любовь любит недостатки, совершенства ей любить ни к чему, у них и так все хорошо.
Подари мне свой недостаток,
За который тебя любить.
Можно трещинки на пятках
Иль привычку сок кипятить.
Подари мне просто повод
Зацепиться за твой нос
Или за пьянящий омут
Посеребренных волос.
Подари мне недостаток,
Можно россыпь их, букет.
Можно сотню иль десяток,
Чтоб любить их пару лет.
