Ольга Кучкина - Численник

Эти песенки смешные,
по рупь сорок каждая, —
наши жизни расписные,
плевые, неважные.
Приключения и страсти,
слезной влагой смочены,
к самой проигрышной масти
смертно приторочены.
Пыль сезонная на зоне,
а на воле вольности, —
о певце, как о Кобзоне,
нет печальней повести.
Бедный Гамлет, бедный Йорик
с бедной Лизой, драные,
чуть пожиже суп перловый,
перлы те же самые.
Полудетские угрозы,
тонны философии,
от Любви с Надеждой позы
к матери их – Софии.
Плачут жесткие вагоны
по мякинным песенкам,
стынет мозг и сердце стонет —
все мы люди местные.

Что не сделано – то сделано,
и того не переделать,
старым новое пристреляно
в изменившихся пределах.
Ствол дрожит, и пуля-дура
дурака в стволе валяет,
и пропащая натура
землю кровью заливает.
Не туда, не тот, не эта,
бы да бы на дыбе пыток.
Голос раненый поэта —
он убит, и я убита.

Природная любовь,
без цели и расчета,
как столкновенье лбов
без всякого почета,
упрямая игра
все в те же кошки-мышки,
заветная пора
девчонки и мальчишки,
не кончится вовек,
что началось когда-то,
назначен парный бег,
и спутаны все даты,
и в черном серебро —
пустяк и неизбежность,
и ангелом в ребро
просвечивает нежность.

Дождь заливает море,
море становится мокрым.
Вино заливает горе,
вино становится горьким.
Взрослые и детки
как новенькие монетки.
Но вот
самолет
врезается в зданье,
начиненный живыми, как мертвыми,
и в мертвой петле
человек и его мирозданье
накрываются пятаками стертыми.

Малага. Ветер, сбивающий с ног,
стелятся пальмы под старою башней.
Кадис с Марбейей погодой вчерашней
дразнят, да вышел вчерашнему срок:
яркое солнце пропало из глаз,
чар ослепительных как не бывало,
синее море, как небо, пропало,
милость небесная оборвалась.
Яростный ветер, пастух-поводырь,
тучные тучи в стада собирая,
пастбищем-пологом, рваным до дыр,
землю накрыл, чтобы стала сырая,
чтоб не забыли, куда мы уйдем,
не увлекались дешевым загаром,
кобальт свинцом заменил нам недаром,
серый навесил окрест окоем,
в море баранов кипенных нагнал,
кружевом бешеным мол оторочил,
бедных паломников вмиг заморочил,
кто-то упал, заработав фингал.
Блеска изнанка валялась в грязи
шкуркой овечки, раздавленной ночью.
Был не на сцене показан – воочью —
край овехуны фуэнты вблизи.

Одинаковые музыки круги,
точно ровные из печи пироги,
а в ответ сопротивленье на нуле,
держит музыка сознанье на игле,
взяв в кольцо, не выпускает из кольца,
ламцадрица-ламцадрица-ца,
механический статический фасон,
цилиндрический классический вазон,
расцветают звукозаписи цветы
одинаковой округлой красоты,
надышавшись их дурманом, к краю льну,
в наркотическом, дурак, у них плену.
Найман, выпусти из клетки дурака,
целиком не потерял себя пока,
чтобы музыкой плененный молодец
не нашел себе в петле ее конец.

Вляпалась в ремонт квартиры
отчаянно и безнадежно,
не работяги – мортиры,
бьют прицельно, куда только можно.
Разрушены вещи,
что жили, как дети, с нами,
знаки разрушенья зловещи,
пыль покрыла предметы и память.
Кажется, продолжай занятья,
к каким привычка свыше,
одно непонятно,
почему так время в висках свищет,
почему на душу без огласки
свалилась эта тяжелая штука,
точно ведро масляной краски,
а ты в ответ ни звука,
без голоса, с терпеньем урода,
с тупостью, которую можно принять за мужество,
а нехватку кислорода
списать, скажем, на неудачное замужество,
все пойдет в строку, если на пределе,
не отыщешь приема против общего лома,
вражьи сущности одолели,
когда нет дома.
Ремонта по-русски безобразны сценки,
пропала милая жизнь, пропала квартира!..
Но вдруг засветился кусок белоснежной стенки
и засиял зеленый мрамор сортира.

Выдайте порцию мата,
некто сказал у прилавка,
порция мата примата
манка, и может быть давка.
Ваш соцзаказ обеспечен,
некто ответствовал ловко,
то был чиновник, конечно,
звать то ли Митька, то ль Вовка.
Мат отпускали поштучно,
взвешенно и компетентно,
пули ложились кучно,
все было чисто конкретно.

Они пришли и расселись, точно восковые фигуры,
а не мимолетности памяти моей хмурой,
и я принимала их как живых, и на этом приеме
был основан прием в моем дурдоме.
Они нападали, как стих, и не стихали,
а я изводила себя и их ночными стихами,
и за этой общей игрой в бисер
вдруг прозвучал щелчок, как контрольный выстрел.
Это реальность с издевкой в меня палила:
сколько живешь, девка, а все мимо, мимо —
летность твоя в нематериальное бесполезна,
оттого ты безвременна и болезна.
Но те, кто оставил след, не сдавались без боя,
живее живых, брали живьем за живое,
собеседники мои, резкие и с разбором,
удостаивали вечным своим разговором.

Расставание – часть речи,
жизни часть и смерти часть,
бьет в виски противоречье,
неизбежная напасть.
Я возьму виски в ладони,
страх ладонями стряхну,
кровь в сосудах боль разгонит,
если водочки махну.
Много самых разных гитик
человека гнет, губя.
Криком смертным: берегите!
крикну близким: берегите!
берегите! берегите!
берегите все себя!

Марина и Анна,
Марина и Анна,
картина туманна
и выглядит странно,
как Юнна и Белла,
что Юнна, что Белла,
написаны смело
в пределах пробела.
А я отправляю прошенье с листа,
чтоб на стороне оборотной холста
Олега и Ольги летящая строчка —
забвенья и тленья
мгновенна отсрочка.

Пронеси эту чашу с довольствием мимо меня,
пронеси эту чашу с довольством куда как подальше,
я отказа прошу от любой разновидности фальши,
похвальбы и пальбы вхолостую, без дрожи огня.
Роковая удача – и прыгает сердце, как мяч,
и заходится разум за ум от дурного блаженства,
я прошу не отнять осознания несовершенства
и – как дара – пройти мимо сытых никчемных удач.

Детский хриплый голосок,
точно по сердцу смычок,
проникает прямо в вены
этой песенки клочок.
Разливается внутри,
с тактом пульса раз-два-три
и с весельем новоселья,
только слезы оботри.
Меж всеобщей суеты,
маяты и пустоты
вырастают, как на грядке,
разноцветные цветы.
С этой музыкой вдвоем
мы пойдем за окоем,
и в цветах печаль утопим,
что за чудо водоем!
Тут волшебник, тут талант,
тут художник-музыкант,
он садовник, он и дворник,
очищающий атлант.

P. S. Если вспомнить без укора,
из какого, право, сора,
на какой такой помойке
в Камергерском и на Мойке…

Эта ложа не ложа,
а покруче масонской,
кто велик, кто ничтожен,
распорядок таковский:
соучастники боли,
причиненной друг другу,
словно кони в неволе,
ходим цугом по кругу,
соискатели братства,
брата в угол загоним,
а придет попрощаться —
в горе мы, как в законе,
в грудь себя, как копытом,
бьем публично и лично.
Опыт смертный испытан
не бывает вторично.

Говоря между нами, живыми,
об умерших все хуже и хуже,
доим даром иссохшее вымя,
приближая последний ужин.

Вымя, пламя и знамя —
ужин не наш, а нами.

Горделивые гомус,
превращаемся в гумус,
молча сходим на конус.
В минус.

Человек-остров
приземлился на острове
вместе с другим островом,
все было просто.
Трогали древний песок ногами
и забывали, что больные,
а местные болельщики по полной программе
в мерседесах гудели, как шальные,
А двое сближались и отдалялись,
и отделялись, как страны,
и были один другому иностранны,
желанны и нежеланны.
А двое пили вино линос,
а в соседях был город Пафос,
а феррари и ауди проплывали мимо,
а где-то вблизи пела Сафо.
И совпадали острова в океане,
времена и обычаи мешались знаком,
плескалось вино в стакане.
Ларнака, однако.