Элегия
Памяти Альберта Эйнштейна
Перевод В. Куприянова
Мыслитель, прежде
Чем навсегда уйти,
Предупреждая, поднял
Руку… В ответ
Тревожно напряглось пространство.
И смолкло сердце, скрипка,
Искавшая для нас мотив, созвучный
С нерасторжимым миром.
Спадали, как следы прибоя
На берегу истерзанного болью моря,
Тени у рта его. И все же
Так много значил
В уловленном полете темных звезд
Его последний час. В его вселенской
Поэме чисел, таинственная для нас,
Вызревала
Ночь!
Над миром
Неподвижная рука.
Над гладями вселенной
Вихрь! Жизнь и смерть —
О боль! Вдали от сени бога
Развеянные,
Застывают мысли.
Но ты, летящий
Над бездной ночи, вдаль,
От белого виска твоей земли,
От детских недоумений, от деревьев,
От тихой, как трава, луны:
Ты, уходящий,
Среди отдаленных
Светил отыскиваешь
Всем сердцем власть вселенной: мысль.
Прислушайся: молчанье…
Сверхтихая, над миром
Мысль: гибкий напряженный
Мост!
И все же, быть может,
В твоих глубинах страшно, сумрак
Вокруг, ты постигаешь боль
На дряхлом рембрандтовском лике,
И память боли
В твоем зрачке под веком
Прочна, как корень, и темна, как тень?
Век человека — миг… И только брезжат,
Его переживая на дыханье,
Горы, и меркнет все,
Что было человеческим
В его глазах… Раздавлена уже
Его гордыня, как в бурю мотылек.
И только по течению мечты,
Почти как облака, скользят
Твои шаги, и вот
Уже расколота
Носившая тебя
Земная скорлупа.
Сочится кровь, о
Снова и снова кровь!
Скрой, с пепельно-холодным сердцем,
Скрой свои руки! Спрячь
Ко всему причастные,
Умевшие скрывать свои дела:
Руки, за картой карту бросавшие
В пустой игре на обагренный стол,
Чтобы не видеть: там
За ремеслом своим — убийца. Скрой свои руки —
От проклятий, сделай вид, будто ты хочешь спать, и
Смерть пусть скроет
Твое лицо.
И все же,
Где истина? Там
В Бухенвальде, где
Тот, великий любящий
Прислушивался к сердцу, там
Не билась ли надежда? И однажды
Не стала ли она словами? — Выкорчевана
Гора его сердца. О, пепел, стужа —
Не зарастают раны!
И под корой деревьев
Бродит беспалый страх.
О, ночь ночей!
О, тень
На наших сердцах!
Германия, слишком много
Знают твои деревья.
Песнь любви
Перевод Д. Самойлова
Милая, знай: звезда
Женской твоей судьбе
Будет светить и тогда,
Когда стану чужим тебе.
И от былого вновь
Улыбки не расцветут.
Может уйти любовь —
А мы остаемся тут.
Ветер умчит мечты —
Все, чем полны сердца;
Смертны и я, и ты —
Коснись моего лица.
Приходит ночная тень,
Страшит понимание нас —
И стать я обязан тем,
Который молчит сейчас,
Которого скрыла мгла,
Чьи горести не видны;
Ты так далеко ушла,
Мы так разъединены!
В сумрачном свете ты
Мимо меня пройди —
Такими твои черты
Пребудут в моей груди.
Иначе в сердце своем
Этой тоски не снести:
С травами и зверьем
Сгину в конце пути.
{47}
Будут говорить про наши дни потомки…
Будут говорить про наши дни потомки:
— Нелегко далось им
все отстроить вновь.
От былого им достались лишь обломки,
щебень городов
да черствый хлеб в котомке,
горечью была отравлена их кровь.
Жизнь их с рельс сошла, —
в раздумье внуки скажут,
поглядев с балконов
вдаль перед собой.
На мосты посмотрят,
на сады укажут
и у самых ног увидят город молодой.
И промолвят:
— Тем, кто заложил фундамент,
было нелегко:
ползли насмешки вслед,
голод их терзал,
но честными руками
строили они,
кладя за камнем камень,
двигались вперед и увидали свет.
Был войной у многих разум затуманен,
грызли их сомненья,
страх тянул их вниз.
Но потом пришла Эпоха Трудовых Соревнований
и эпоха эта означала
жизнь!
Пой на ветру
чисто и звонко:
да оградит в колыбели ребенка
наша единая воля к добру!
Зло осуди!
Новое строя,
свежей, как жизнь, родниковой струею
мир, раскаленный от войн, остуди!
Цвесть? Вымирать?
Рваться ли к высям?
Знайте, во всем от себя мы зависим,
все нам сегодня самим выбирать!
Мрак или свет?
Хлеб или камень?
Затхлость ума или разума пламень?..
В каждом поступке таится ответ.
Слышишь во мраке
вопль Нагасаки,
вопль Хиросимы
невыносимый?
— Мы — пепелища,
наши жилища
сделались пищей
всесветного зла.
О, как позорно,
если повторно
гибель над миром раскинет крыла!
Благодаренье
ясности зренья!..
Ночью ли поздней
иль поутру
славь неослепший
разум окрепший,
силу и молодость!..
Пой на ветру!
Вовеки да здравствуют
хлеб и вино!
Пусть каждому многое
будет дано,
чтоб спать безмятежно,
вставать без печали,
а днем — чтоб, работая,
не подкачали.
И страха народ
чтоб не знал никогда,
стеклянные строя себе
города.
Всем созданным вами
себя награждайте!
Построили город стеклянный?
Въезжайте!
Да. Все для себя:
и ученье, и стройка,
и хлебопеченье,
и варка, и кройка.
Одеться красиво
и досыта есть —
тут не пострадают
ни скромность, ни честь!
Оружье, чтоб мир защищать,
вручено!
Да здравствует мир!
Славьтесь, хлеб и вино!
Да здравствуют хлеб и вино!..
Искусство — зеркало,
и отразится в нем
все то,
что нынешним у нас зовется днем,
с его заботами,
исканьями,
трудами
и зреющими в нем
грядущими годами.
Мазок на полотне,
слова стихотворений,
волненье скульптора,
певучий взлет смычка —
так сохранят наш день
для сотен поколений
картина,
музыка
и точная строка.
Колышется ветка,
качается сад…
Земля наша — в клетку,
наш край — полосат.
Все, клетчатое, полосатое,
как
матрац и рубаха, штаны и пиджак.
Четыреста лет мы носили такой
лоскутно-пятнистый наряд шутовской.
От плети помещичьей след полосат.
Железные прутья. Тюремный халат.
Жандармская метка горит на спине,
квадратная клетка — в тюремной стене.
Калечат
четыре столетья подряд.
Решетчато-клетчат
немецкий наряд.
Четыре столетья,
четыреста лет —
треххвостою плетью
оставленный след.
Столетья молчанья печальных
могил…
Но вечный молчальник
вдруг заговорил!
Мир мерзости начисто
нами сметен.
Сказало батрачество
юнкерству: — Вон!
Пусть в полосах света,
сердца веселя,
осенняя эта
пестреет земля
и, как от азарта
качаясь, сады
в твой клетчатый фартук
роняют плоды!
