Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Космонавту вновь гиацинтовым видится море греков
и ракушкой мерцающей — мир, породивший Венеру.
Люди вечно рождают людей. И поток красоты, —
род людской стремится в перламутровый космос.
Да, с высот кровь погибших может казаться рубином,
мы целуем его и уносим на пальце,
как талисман на опасные звезды. Лететь нелегко.
Наш полет — это бремя Земли, и жертвенна радость,
и это предсказано в Слове.
Эта битва — битва Геракла со львом,
в круговороте грозы. Мы слышим битву и предкам хвалу воздаем.
Ибо все это наше, все, что смысл дает временам, —
и мы превозносим ушедших, мы их постигаем, как наших,
тех, кто наше возделывал в муках во мраке былого.
И тогда восстававший, видя поток и пылающий шар,
слышал больше, чем шум, различая больше, чем пламя,
полагая, что Бог говорит из него, он не был глупцом,
но поучающим нас, нас, искателей Слова,
чтобы выразить всю нашу суть, чтобы не просто
обитать, низвергнув господ, но и большее слышать,
чем рокот моторов, и чувствовать большее,
чем жар плавильных печей. Ибо все это бремя.
Но полет — вот творящее бремя Земли, в человеке
человека творящее, сына разбуженных масс,

Ты, небо, и вы, цветы на лугах просторных,
друг другу свой блеск посылаете вы, но разве ваш блеск
не отсвет любви, горящей в груди у меня?
Вас, ночи, Вселенной вертящийся вихрь не затем ли родил,
чтобы нас — меня и ее — вы укрыли плащом?
А летящий со скал ручей,
вырастающий в реку на уютной равнине, —
разве не так обнимает он сад, где растут за оградой
простые цветы, как я обнимаю ее?
Кто запретит мне неистово повиноваться
закону различья — подобно тому как, вздымая вихри,
дышит в мерцающий зной ледяная гора?
Да, я един со стихией!
Я стужи ищу, как самум,
и тепла, как летящий на юг пассат.
Девушка! Я заставлю твою грудь всколыхнуться:
для этого есть у меня такие слова, каких не слыхала ты в церкви.
Видишь: персик цветет, и вокруг него пчелы роятся;
чувствуешь: ветер весны залетает в твое окно,
покуда ты мечешься под одеялом.
Ты лежишь без сна,
ты на миг ощущаешь себя средоточьем Вселенной,
но напрасно: то боль, то радость тянут тебя —
как растенье вверх из земли — обратно в землю.
Грудь твоя рвется навстречу мне из-под платья, —
удержи, если можешь, огонь, когда рвется из кратера он!

Тебя Медведиц поступь золотая —
Ты чувствуешь — уводит в вышину.
Ты научился слышать тишину
И жить, как дуб, корнями в мир врастая.

Ты ощущаешь: ветер, налетая,
К тебе несет потоков пелену.
Ты зацветаешь, у весны в плену,
С ветвями вишен ветви рук сплетая.

Теперь твой срок пришел. Речным простором
Плыви, как лебедь, белым осиян.
Рождает розы каждый твой изъян.

В твоих ошибках вспыхивает свет.
И звездно-ярко, как слепой поэт,
Ты проникаешь в будущее взором.

Дай мне в тебя вглядеться. Подожди.
Как стая птиц, закончив перелет,
Спустились мысли с облачных высот —
Им нужно время, чтоб в себя прийти.

Вселенной было мало им в пути,
Все, кроме звезд и высоты, — не в счет.
Но явлен мне бровей твоих разлет —
И звезды остаются позади.

Ты — это ты. Могу тебя обнять,
И снова можем мы побыть вдвоем.
И мне легко и радостно опять.

Смеется все внутри, хоть губы сжаты.
Но вижу блики на лице твоем,
И с губ слетают хохота раскаты.

Ты и пространство слиты, нет границы.
И ум никак вопроса не решит,
Что мне, а что тебе принадлежит
В игре, которая меж нами длится.

Такая слитность к слову «мы» стремится.
Небесный блеск, из тонких нитей свит,
Звучаньем слившихся миров спешит
Излиться радостью на наши лица.

Когда мой взгляд сплетается с твоим,
Родник согласья неостановим,
И изумляет нас его биенье.

Такой любви не знать успокоенья.
Откуда силы мы берем, откуда
Переносить такой избыток чуда?

Городская свирель —
сей муж своенравный, со шпагой,
как с мелодией сентиментальной
(и представьте себе,
человек деловой,
знает цену
и себе и другим),
детской радости полный
там, где плещет волна, там, где время
как живая вода.
Оттого с ним и дружат
и нагой Иордан,
и беременный небом
Евфрат.

Нет, ему не забыть
биенье залива морского
и того, кто незримо
ступал за огнем уходящим,
окликая планеты,
задыхаясь в древней тоске.
И порой, то ли в Кётене,
где блещет придворная музыка,
то ли в Лейпциге
(роскошь бюргеров, великолепье) —
приближается звук,
возникает то самое — вновь.
Под конец
он не слышит уже
ликованья вешнего Троицы
в трубном пении меди
(до которой — 16 футов).

Только юные флейты
бегут перед ним, танцуя,
когда он, утомленный,
нотные бросив тетради,
покидает свой дом старомодный,
чуя ветер летучий, уже
не узнавая земли.

Годы
как паутина,
годы. Паучье время.
Цыгане брели с лошадьми
по глинистым тропам. Старый цыган
шел с кнутом; цыганки
останавливались у калиток,
гадали, держа в ладонях
полные пригоршни счастья.

Потом они исчезли.
За ними пришли душегубы
с каменным взглядом. Как-то раз
старуха, выйдя из тесной каморки,
удивилась — куда пропали цыгане.

Слушай, как дождь шумит
над косогором: идут
те, кто невидимы больше, —
по глинистой древней тропе,
залитой мутной
водой. Ветер в кронах чужбины
колышет пряди черных волос.

Вечером
поет река,
тяжко дышат леса,
исчерчено небо
кричащими птицами. Над
берегом древней тьмы
мерцает звездное пламя.

Я жил, как люди живут.
Мне были открыты ворота
без числа. Если было закрыто,
я смело стучал.

Теперь открыто везде.
И руку тебе подает
зовущий. Входи и не бойся.
Скажи: леса поют,
в вечернем дыханье реки
мчатся рыбы, и небо
дрожит в пламени.

Возникают деревни
из дыма. Над берегом
дали в огне. И в долине
загнан поток, выдыхает он
иней, темная тишь
в погоне за ним.

Бело над стремниной. Нависли
тьмой берега. И кони
восходят по склону. И склоны
над берегами
вдруг обнажают
вдали за полями
древние стены, под юной
луною, под небесами.

Там
див кличет
на верху древа,
облака оглушает, птица,
вся из печали, кличет
над склонами брега,
слушать велит долинам:
«Холм, — говорит, — разверзнись:
выйди, павший, в своих доспехах,
воин, шлем свой надень».