Константин Фофанов - Стихи и поэмы

Когда его судьба не мучила сурово
И в небеса мечты волшебные влекли,
Как часто повторял он с детства это слово:
"Поэзия есть бог в святых мечтах земли”.

Тогда он жизнь любил и веровал так страстно
В поэзию, в добро, в свободу и любовь,
Что даже родичи подшучивали властно
И на его восторг — нахмуривали бровь.

Он с ранних лет стал петь, все больше о небесном:
О вечности, любви, о грезах и цветах;
Он в мире не хотел исчезнуть неизвестным,
Кончина ранняя вселяла тайный страх.

Наивный юноша, он думал, что со славой
Богатстве и почет к нему вернутся в дверь,
И вот чрез тридцать лет, с мучительной отравой,
С отчаяньем в груди, терзается теперь.

Меж тем как где-нибудь в заброшенном селеньи
Счастливый юноша досужим вечерком
Восторженно твердит в его стихотвореньи
Созвучья легкие, склоняясь над столом;

Меж тем как стих его, затверженный украдкой,
Девица юная строчит в альбом подруг
И говорит о нем в мечтах с улыбкой сладкой:
"Как счастлив, кто создал такой волшебный звук!

Должно быть, он красив и смелым взором ясен.
О если бы его увидеть, хоть вдали!..
И это потому, что мир мечты прекрасен:
Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”

А он, создатель строф, волнующих так нежно,
Певец восторженной любви и красоты, —
Нахмурен, голоден, одет всегда небрежно,
Не может выбиться из бед и нищеты.

Подруга, что, пленясь прекрасными строфами,
С ним разделяла жизнь, насмешливо ушла
И музу прокляла, игравшую сердцами, —
Затем что бедностью истерзана была.

Ей надоело жить в священных недостатках,
Блестящей прозою ее с ума свели;
И шепчет вновь она в алмазах и перчатках:
"Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”

Поэта же язвят то клеветой, то сплетней.
Укоры рвутся с уст и сердце боль щемит.
О, лучше б жизнь прожить глупей и незаметней,
Чем вечно ощущать позорный жар ланит!..

Вот и теперь идет он городом огромным;
Вновь скоро Рождество и скоро Новый год.
Морозит… Снег хрустит… И силуэтом темным
Поспешно тень его озябшая идет.

Повсюду суета… Движение на рынках…
Пред конками толпы, разносчики кричат
И машут новыми журналами в картинках.
Весь в белом инее Александринский сад.

Здесь бюстов много есть писателей-собратьев…
Счастливые! Им нет забот земного дня!
И крепко держит их мороз в своих объятьях,
Но крепче их металл — без крови и огня!

И, голову склонив, как бы пугаясь дали,
Певец "Светланы” здесь… Остановись, внемли!
Ты видишь письмена на сером пьедестале:
"Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”

А дальше в золотом шеломе Исаакий,
Адмиралтейства шпиц вознесся, как стрела.
Мороз крепчает все… Торопится не всякий.
И медленно толпа на Невский поплыла.

В редакции тепло. Свет льется из камина.
Конторщики гремят "ренгтонкою”… Часы
Уныло тикают. К нему идет мужчина,
Изящен, надушен, закручены усы.

"У нас довольно есть из вашего… К тому же,
Редактор обещал не помещать стихов…
Авансы не даем: дела у нас все хуже!” —
Раскланялся, сказал: "pardon” — и был таков!

И вот поэт опять на улице холодной.
Движенье, суета… Зажглись огни вдали…
И едут, и идут… И мыслит он, голодный:
"Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”

Толкнулся в новую редакцию. В ней — то же.
И подозрительно курносый господин
Смотрел через очки, как будто думал: боже,
Уже не сыщик ли от кружковых дружин?

Зашел к приятелю… Тот хмурится — без денег,
Бранит издателей, пальто стащил в ломбард.
Опять схватил бронхит, бродя весь день без денег,
И не на что побрить проросших бакенбард.

И вот поэт идет к приятелю другому…
Тот — как сапожник пьян и потчует вином.
Напился и поэт. Идет, шатаясь, к дому.
И на ночлег попал он в полицейский дом.

Он бредит, он не спит, он брошен в яму волчью,
Косматые тела вокруг него легли,
И шепчет кто-то злой, с иронией и желчью:
"Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”

Сочельник… В окнах свет. Повсюду на витринах
Сверкает мишура для елочных прикрас.
Как шумно в улицах! Как людно в магазинах!
Трамваи движутся… Уже десятый час!

Нет денег ни гроша у бедного поэта,
Все строго косятся, смущаяся его.
И в озлоблении он думал: песня спета!..
Не нужен никому! Не надо ничего!..

И, грустный, он пришел в холодную каморку.
Насмешливо глядят портреты со стены,
Как будто говорят: глодай сухую корку!
Забудь, забудь свои осмеянные сны!

И, в бешенстве рукой бессильно потрясая,
Бросает он в огонь тетради прошлых дней
И говорит, смеясь: "Да, муза дорогая,
Поэзия есть зверь, пугающий людей!”

А ночь уже плыла над городом блестящим,
Спокойно ночь плыла над льдистою рекой,
Плыла над рощами, светила мерзлым чащам,
Светила кладбищу усопшею луной.

И там, на небесах, в созвездиях Медведиц,
В лучистом бисере, в сверкающей пыли
Серебряных миров, услышал песнопевец:
"Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”

                   Ни собственный мой страх, ни дух, что мир тревожит,
                   Мир, замечтавшийся о будущности дел,
                   Любви моей года определить не может,
                   Хотя бы даже ей готовился предел.
                   Смертельный месяц мой прошел свое затменье,
                   И прорицатели смеются над собой,
                   Сомнения теперь сменило уверенье,
                   Оливковая ветвь приносит мир благой.
                   Благодаря росе, ниспавшей в это время,
                   Свежей моя любовь и смерть мне не страшна,
                   Я буду жить назло в стихе, тогда как племя
                   Глупцов беспомощных похитить смерть должна,
                   И вечный мавзолей в стихах, тобой внушенных,
                   Переживет металл тиранов погребенных.

                   Что может мозг создать, изобразить чернила,
                   Как может передать мой дух восторг любви,
                   Что нового сказать; где творческая сила,
                   Чтоб выразить любовь и качества твои?
                   Ничто, мой юноша прекрасный, — но порою
                   Счастливо повторять я каждый день готов
                   Все то же самое молитвою святою:
                   Твоя любовь во мне, в тебе моя любовь.
                   То вечная любовь, ее не разрушает
                   Стремленье времени завистливым серпом,
                   Перед морщинами она не отступает
                   И старость делает навек своим пажом,
                   Предчувствуя, что мысль любви родится там,
                   Где внешностью любовь подобна мертвецам.

                   О нет, не говори, что сердцем пред тобою
                   Я изменил, хотя слабей в разлуке пыл.
                   Скорей расстануся без страха сам с собою,
                   Но не с душой, что я в тебе похоронил.
                   Любовь моя — очаг, и если я скитаюсь,
                   То возвращаюсь вновь к нему, как пилигрим;
                   Сам приношу воды, с дороги омываюсь,
                   Стирая пятна, пыль, — и греюсь перед ним.
                   И если есть во мне те слабости, так трудно,
                   Так горячо у всех волнующие кровь,
                   То и тогда не верь, чтоб мог я безрассудно
                   Растратить без тебя всю страсть и всю любовь, —
                   И верь — вселенную я ни во что не ставлю,
                   Тебя, о роза, я одну люблю и славлю.