Владимир Высоцкий - Я не верю судьбе

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, —
Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы
   в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —
Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасúвее
   набок —
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых
   яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха
   в лоб.

Прискакали — гляжу — пред очами не райское
   что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто —
   беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап — тысяч пять — на коленях
   сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым
   словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.
Седовласый старик слишком долго возился
   с засовом —
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел.

И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен
   пересел.
Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым
   звоном!
Все вернулось на круг, и распятый над кругом
   висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я
   благ?!
Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала
   на гроб, —
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых
   яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха
   в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых
   яблок…
Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гиблых
   и зяблых, —
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху
   яблок
Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

Мне судьба — до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней — немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что — не то это вовсе, не тот и не та!
Что — лабазники врут про ошибки Христа,
Что — пока еще в грунт не влежалась плита, —
Триста лет под татарами — жизнь еще та:
Маета трехсотлетняя и нищета.
Но под властью татар жил Иван Калита,
И уж был не один, кто один против ста.
<Пот> намерений добрых и бунтов тщета,
Пугачевщина, кровь и опять — нищета…
Пусть не враз, пусть сперва не поймут
   ни черта, —
Повторю даже в образе злого шута, —
Но не стóит предмет, да и тема не та, —
Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить — не успеть на бегу,
Даже если разлить — все равно не смогу;
Или выплеснуть в наглую рожу врагу —
Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу!
На вертящемся гладком и скользком кругу
Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!
Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!
Потерплю — и достойного подстерегу:
Передам — и не надо держаться в кругу
И в кромешную тьму, и в неясную згу, —
Другу передоверивши чашу, сбегу!
Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.
Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,
Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —
Никому не скажу, при себе сберегу, —
А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И веселый манер, на котором шучу…
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить — не хочу, —
На ослабленном нерве я не зазвучу —
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!
Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу, —
Но не буду скользить словно пыль по лучу!..
Если все-таки чашу испить мне судьба,
Если музыка с песней не слишком груба,
Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —
Я умру и скажу, что не все суета!

Подшит крахмальный подворотничок
И наглухо застегнут китель серый —
И вот легли на спусковой крючок
Бескровные фаланги офицера.
Пора! Кто знает время сей поры?
Но вот она воистину близка:
О, как недолог жест от кобуры
До выбритого начисто виска!
   Движение закончилось, и сдуло
   С назначенной мишени волосок —
   С улыбкой Смерть уставилась из дула
   На аккуратно выбритый висок.
Виднелась сбоку поднятая бровь,
А рядом что-то билось и дрожало —
В виске еще не пущенная кровь
Пульсировала, то есть возражала.
И перед тем как ринуться посметь
От уха в мозг, наискосок к затылку, —
Вдруг загляделась пристальная Смерть
На жалкую взбесившуюся жилку…
   Промедлила она — и прогадала:
   Теперь обратно в кобуру ложись!
   Так Смерть впервые близко увидала
   С рожденья ненавидимую Жизнь.

Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, —
Но с тех пор, как считаюсь покойным,

Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента, —
Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —
   Нате смерьте! —
Я не знал, что подвергнусь суженью
   После смерти, —
Но в обычные рамки я всажен —
   Нá спор вбили,
А косую неровную сажень —
   Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи, —
И не знаю, кто их надоумил, —
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей, —
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
   В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной —
   Отступались, —
Но по снятии маски посмертной —
   Тут же в ванной —
Гробовщик подошел ко мне с меркой
   Деревянной…

А потом, по прошествии года, —
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, —
Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, —
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан, —
   Все там будем! —
Я орал в то же время кастратом
   В уши людям.
Саван сдернули — как я обужен,
   Нате смерьте! —
Неужели такой я вам нужен
   После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном —
Не пройтись ли, по плитам звеня? —
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я — гол, безобразен, —
Но и падая — вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой, —
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я похоже: «Живой!»