II. ТЕЗЕЙ И АНТИОПА
ТезейПоследним трепетом верных губ
Тебя лобзаю, жена моя.
Вождя зовет уже клекот труб,
Зовут и кони, копытом бия.
Последним кровом нам храм служил…
Последним ложем был мрамор плит…
Два сердца жертвенник поглотил,
И дымом вздохов алтарь повит.
Как был торжествен твой поцелуй!
Как непостижен зеленый взор!
Казалось, ты – одна из статуй,
И я к бессмертной объятья простер…
Ты был незримым, но молньи ласк
Вдруг опаляли мой влажный рот,
И громом падал оружья лязг —
Как Зевс сходил ты ко мне с высот!
Лишь огнь треножника золотой
Я зрел, впиваясь в глубокий мрак,
Внимал лишь ветру в амфоре святой…
То не свершался ли вновь наш брак?
В просвет, зияющий над главой,
Мой взор слепила ночная твердь,
Слух зачаровывал моря строй…
То не звала ль нас благая смерть?
Прости, святилище! Мы на бой
Идем, обнявшись, за нашу страсть.
К тебе, Акрополь, холм голубой,
Мы возвратимся ли жертв закласть?
Чело Эллады! Глава Афин!
Как ты сияешь в лучах утра:
Всё – прах, и камень, и лист маслин,
Войска и кони – из серебра!
А там – оранжевый от костров
На холм Арея упал туман.
Там – клочья стягов, там – зык рогов,
Там – амазонок ужасных стан!
О девы, сестры мои в былом,
А ныне варварки, – вам привет!
Но я приветствую вас копьем.
Ко мне взываете. Вот – ответ!
Я помню гневный Эвксинский понт
И край песчаный, что львиный мех.
От сонма всадниц мерк горизонт…
Но лишь тебя я ловил средь всех!
Я содрогнулась, сгибая лук:
Блистал мне целью твой синий глаз!
Захвату милых могучих рук —
Непокоренная – я далась…
С своей добычей – с телом твоим
Борол я женщин. Богинь бы мог!
Бежал по грудам мертвым, живым,
Безумясь пеньем твоих серег.
Как я хотела, чтоб страшных дев
Ты победил тогда, о Тезей!
Как рабства жаждала, опьянев
От винограда твоих кудрей!
Я у народа отвоевал
Свою жену, как у моря перл.
Но снова катится алчный вал, —
И снова гул его я презрел.
Со мною толпы мужей, колесниц —
Все Антиопу мою хранят.
Войны ж вакханки, зля кобылиц,
Все Антиопу отнять хотят.
Я ринусь первая в жар и вой,
Затем что помню любви обет:
Любимой радостней, чем живой,
Мгновенье сладостней долгих лет.
О древко старое чащ родных!
Тебя подругам я возвращу —
В их очи, перси и чрева их.
Так девам – мать и жена – я мщу.
Страшись, бесстрашная, копий – жал.
Растет с ударом, как гидра, рать.
Приди под щит мой, что тверже скал:
Разить нам вместе и умирать.
Мой муж, иду я… Но не дошла.
Настигла смерть меня… Прерван путь.
Убитых девственниц всех тела —
Восстали, гонятся, топчут грудь…
Над сонмом призраков и людей
К тебе лечу я, жена моя,
Влеком крылами двух лебедей,
Любви и смерти – сил бытия.
Ты уж не зрим мне. Но в ласке слов —
Дождя златого, что пал, звеня,
Как на Данаю из облаков, —
Сошел в последний раз на меня.
Последний трепет любимых губ…
Как я несчастен! Как был счастлив!
Отвоевал я, но только труп,
Вам, о Афины! о град олив!
9–12 ноября 1909
Заря-заряница,
Красная девица…
Из русск<ой>. песни
В небе-окияне
В золотом тумане —
Солнце-камень на облаке-острове…
А на камне с иголкою острою
Век сидит девица,
Райская царица,
Сердобольная мать – Богородица:
Обо всей <о> вселенной заботится.
С розовым убрусом
По косицам русым,
В сарафане, росой узороченном,
Заревой полосой отороченном,
Шьет она в покровы
Аер бирюзовый,
Чтоб покрыть им всю землю с ложбинами —
Всю тоску человечью с кручинами.
Лик ее умилен,
Взор слезой обилен…
Где улыбка та ляжет приветная, —
Там кайма побежит самоцветная.
Где слеза та канет —
Бисер там проглянет.
И стихают болезни с хворобами,
Зацветают пустыни с чащобами,
Девушка – с прикроем,
Старица – с покоем,
Молодица – с кудрявым дитятею,
И с приютом – убогая братия.
Матушка-царица!
Грудь моя багрится…
Крепкой нитью своей рудо-желтою
Ты зашей на ней рану тяжелую.
<1910–1913>
В ночь весна пришла к нам ранняя,
С ней – монашки в кудрях, странние,
С ними – гуси, журавли,
Льды же – лебеди – ушли.
Усажались крыши гнездами,
Окна – розовыми звездами,
Всюду куры занеслись
И ракиты развились.
В ночь иною стала сразу я:
Скучной, нежной, светлоглазою,
Поняла святую речь,
Не подумала прилечь.
Убрались ресницы слезами,
Золотые косы – грезами.
Так пошла я на крыльцо
Вынуть первое яйцо.
<1911 >
Посвящается памяти В.Э. Борисова-Мусатова
Que le vent qui gémit, le roseau qui soupire,
Que les parfums légers de ton air embaumé,
Que tout ce qu’on entend, l’on voit ou l’on respire,
Tout dise: “Ils ont aimé!”
Lamartine[3]
Vivo 1. Искорки… Искорки…
Вспыхнуло.
Andante 2. В матово-синие, мотыльками заткáнные неба вуали запали янтарные крупные розы. Через складки пушистые – облака, на чепцы из розовых тюлей похожие, браслеты и серьги проделись огнистые и кисеи светло-алые красой неусталою, упав к башням леса, вздымались и рвались кольцом серебристым луны. Огоньки прихотливые, пугливые, – зорь вечерних глашатаи заплелись в букли елок косматые, сувенир подарили черемухе, целовали сосны шею розовую…
И вздохнули жасмины наивные, задрожали ирисы влюбленные, маки, пурпурной влагой налитые, закивали в томительном трепете…
Загорелось веселье румяное и пожаром целующим захотело спалить чары Тайного, Невозможного, Недоступного…
Allegretto 3. С нежным смехом явились. Пришли на балкон.
Любовались. Большими очами сверкали. На пир мировой то одна,
то другая кивали.
Походили на бабочек пестро-крылатых, в васильковых и желтых,
букетами всюду расшитых шелках затонувших.
Их прически затейливо-милые, у одной бледно-желтыми трубками
спущены, у другой в сетке слитной волной колыхаются и блестят
чрез нее старым золотом, а высокая, гордая, бледная разделила
пробором серебряным на два ровных куска, как из черного дерева
свои косы – безлунные ночи.
Они обнимались, шептались, звенели запястьями, серьгами,
голосом, разражались порой кристально-журчащим смешком.
Слетели с балкона воздушно-неловко. Цветы прикололи.
«О красоты дубрав несравненные!»
«Соловьев воздыханья приятные!..»
Опять засверкал, по уступам запрыгал ручей, не жалеющий
жемчугов пены.
Упивались дыханьем цветов ароматным. Смущались легким
трепетом сердца-цветка непонятным.
От движенья их шали, водопадом зеленым струящиеся,
разлетаются, вьются, вкруг мшистых статуй обвиваются… Их
воланы друг с другом целуются… Лепестками на палевый бархат
дорожек ссыпаются…
Но вот уж с закатом, с мечтательным парком, с лебедями
любимыми нежно прощаются.
В важный, овалами темных портретов разубранный зал
возвращаются… Как восток ввечеру побледневшие… Как светляк в
ночь Купалы затлевшие…
Ждут. На цветистом диване сидят. Дожидаются…
Moderato 4. Наступило. Пришло.
Перед зеркалом, в оправе из бронзовых толстых амуров, жеманясь
слегка, оправляются. С затаенной радостью шепчутся. На резные
тяжелые двери поглядывают. Припадают к подружке на покатые
плечи.
В шандалах зажглись бело-желтые, длинные свечи.
Наконец, с теми, кого поджидали, встречаются, притворяются
томными, вялыми, отчего-то смущенно– усталыми. Ловко делают
книксены светские, подают стебли рук серебристые и к столу,
ярко-белой стрелой зал с рядами колонн прорезающему, алмазами
граней хрустальных играющему, скользят тоненькие, мягко
гнущиеся, долгожданных за собою влекущие.
Их гирляндой прерывисто-слитною, сине-розовой стол веселый
сплетается, а в чашах цветов той гирлянды качающейся, словно
росы, огни загораются.
Есть далекие лунные, водопадной прозрачностью полные, есть
