гнущиеся, долгожданных за собою влекущие.
Их гирляндой прерывисто-слитною, сине-розовой стол веселый
сплетается, а в чашах цветов той гирлянды качающейся, словно
росы, огни загораются.
Есть далекие лунные, водопадной прозрачностью полные, есть
мгновенные золотистые, на ракет змеевидных похожие, снопы искр
из себя излучающие, обжигающие… Гаснущие.
Словно росы в цветах ожерелье огней зажигается, – огней – их
очей…
Загорелись, горят…
Largo 5. А за окнами в небе готовились.
Расстилали вуали туманов душистые, серебристые. Отливно-синие
с чернью бархаты вешали. В них вбивали из золота гвоздики.
Лишь у края шатра запахнуть позабыли пурпурную щелочку, чуть
тревожную, как мерцание огней маяков.
Звоны мягко гудели издавна знакомые – никогда ненапевные,
неповторные: выше арфы шептались, мечтаньям покорные, ниже
флейты метались, счастливо проворные.
Опустились, качаясь на шелковых шнурах, лампады сапфирные и
алмазные. Замигали сквозь дали эфирные с улыбкою важною… И
священные… и наивные… дивные…
Замигали, горят, разгораются…
Presto 6. Там внутри всё волнуется, огоньками искристыми
плещется, нежно стонут бокалы хрустящие, с поцелуем друг друга
касаются.
Иногда разбиваются…
Неотрывные взоры сливаются, не хотят утомиться признанием. Губ
гвоздики и розы медвяные сыплют, льют лепестки обещания.
Опьянели. Любимы и любят.
Уж хотят в лицо Тайны прекрасной взглянуть.
Уж глядят.
Встают и шумят нетерпеливые, и все юные, все красивые, словно
цепи бумажных, всецветных фонариков, окаймляют балкон
беломраморный, много тайн времени старого знающий…
Поджидающий.
Вальс муаровый мягко падает, как одежды ненужные – нежные…
Синий бархат пронзают ракеты раскаленно-мятежные, как желанье
любовное…
Забываются…
Склоняются…
В струях звуков, как рыбки чешуйчато-алые плещутся… В дугах
искр мотыльками колеблются – кружатся пары сплетающиеся,
ускользающие… чуть-чуть призрачные…
И вздохнули жасмины наивные, задрожали ирисы влюбленные,
маки, пурпурной кровью налитые, закивали в мучительном
трепете…
Разгоралось безумье оранжевое, и пожаром целующим
властно стало сжигать чары Тайного, Сладко-жуткого, – пока
Недоступного…
Lento 7. Догорело. Погасло. Чадит.
Пеленою сырой, как холстиною, спеленался парк. Успокоился. Видит страшные сны об огнях опаляющих. Под покровом безоким, неласковым неба скучного, утомленного, еле дремлют в космах зеленоигольчатых, лаской ночи всклокоченных. А березки тоскливо отряхивают кринолины свои нежно-нежные… Теперь мокрые и повисшие – ночью месяца сладостный взор полонившие. Возвращаются тихо, неровно. Шатаются… те, что в ночь, как цветы, облетели, мотыльками сгорев, канули в вечность… Развились их прически мудреные, светло-желтые, русые, черные. Опустились уборы печальные, нехранимые и опальные. Изменились. Не те.
Запоздалые, так усталые! С помертвевшей улыбкою. Без прощального слова расходятся чуждые, странные, так понятные… а непонятые. Невозвратные… Исчезают. Ушли… Уже нет…
Побледнели жасмины наивные, отвернулись ирисы влюбленные, маки, алой слезою налитые, зашептали молитвы в мучительном ужасе…
В антресолях захлопнулось, всхлипнув, окно разноцветно-стеклянное. Упало что-то туманное… Расстелилось по смявшимся цветикам муслиново-белое и покровом ласкающим обернуть захотело наивное, всё сломленное и известное… всё доступное и возможное…
<1911–1912>
Гроздь хмельная, золотая —
Дар таинственной земли!
Хороводами блуждая,
Мы тебя в саду нашли.
Улыбайся же, унылый!
И, усталый, отдыхай!
Обнимайся с милой, милый!
И, влюбленный, не вздыхай!
Полны светлые фиалы,
Росны свежие венки.
Наши губы влажны, алы,
Ноги быстры и легки.
Други! Други! Сблизим с лаской
Пальцы верных, нежных рук
И помчимся стройной пляской,
Девы! Юноши! вокруг.
Гроздь хмельная, золотая —
Дионисов чудный дар!
Пенным соком услаждая,
Нас исполни светлых чар.
<1912–1913>
Выгон. Закатная роза
Вянет меж дальних дерёв.
Дух молока и навоза…
Низкий разнеженный рев…
Встав на росистый пригорок,
Он, собирая, пасет,
Юн, неистомен и зорок,
Пестрый и шалый свой скот.
Щеки алеются жарко,
Первый златится пушок.
Тонко он кличет овчарку,
Звонко играет в рожок.
День весь, держа кнутовище,
Он пробродил по цветам,
Вот – за ночлегом и пищей
К чьим-то спешит воротам.
Гонит. Пред ним, выжидая,
Сел коростель за кусты,
Выросла роза златая
Первой вечерней звезды.
<1912–1913>
Светят звезды, ясны, ярки,
На земле белеют ярки.
И, любуясь, мы стоим
На коленях перед Ним.
Спит Он, спит Он здесь в овчарне
Солнц полночных лучезарней —
Белокур и белолиц
Под крылом златых ресниц.
Принесли мы нити пряжи,
Хлеб пшеничный, пух лебяжий —
Наши скудные дары,
Но таимся до поры.
Он проснется, крикнет тонко
И потянется ручонкой,
Светлым оком поглядев,
К непорочнейшей из дев.
Мы, играя с Ним любовно,
Подведем поближе овна
И к стопам босым прильнем,
Грея их своим теплом.
И, укрыв по снежной рани
В мех серебряный бараний,
Убаюкаем Его,
Славословя Рождество.
<1913>
Зеленеет в поле озимь,
Синий, синий веет воздух.
Мы неслышно пали оземь —
Расстилаем шитый воздух.
Синеглазый, златовласый,
Перевитый пеленами,
Без хитона и без рясы,
Он – живой – идет меж нами!
От Него землею пахнет
И нетленной, нежной плотью.
Он пройдет, вздохнет и ахнет,
Скинет белые лохмотья…
Припадем мы поцелуем
К теплым стопам и ладоням,
Язвы легкие почуем —
Ртами ласковыми тронем.
И помчимся от могилы,
Скрытой колосом зеленым,
Возвещать, что жив наш милый,
Колокольным гулким звоном.
Дрогнет синий, синий воздух,
Весть серебряная грянет.
И в людских, и в птичьих гнездах
Пасха красная настанет.
<1913>
С белым яблоновым садом
Ваш радушный белый дом —
С старым ласковым укладом,
С милым праздничным житьем.
Много лестниц гладких, узких,
Много солнечных светлиц,
На портретах много русских —
Славных, умных, грустных лиц.
И с московских всех окраин
Люди к Вам идут, идут:
Здесь – улыбчивый хозяин,
Молодежь, стихи, уют…
Здесь – Вы, легкая, как чайка,
С серебристой головой,
Благодушная хозяйка,
Всем привет дарите свой!
Как могу не вспоминать я
Ваш прекрасный карий взор,
Ваше дымчатое платье
И жемчужный Ваш убор?
Средь веселых споров, смехов
Вы царите с простотой,
Со стены же смотрят Чехов,
Белоусов и Толстой.
Пусть идут за годом годы,
Пишем мы за томом том —
Стой, не ведая невзгоды,
Милый, милый, белый дом!
1913 годМесяц – Цветень (Апрель)День 28ой
2Помню, помню, родные просватали
За богатого парня меня
И в наряд голубой, разорватый ли
Разодели средь белого дня.
Я в углу затаилась и плакала
Горше вешних плакучих берез,
И мое ожерельице звякало
Звонче девьих серебряных слез.
Погорельцы тут шли с богомольцами,
И об них меня жалость взяла:
Ожерелье то с серьгами, с кольцами
Из оконца я им подала.
Чей-то голос свирелью золоченой
Стал на то меня нежно нудить…
С этих пор я браненной, колоченной,
Словно дурочка, стала ходить.
И людей я весной этой бросила,
Чтоб не видеть их кривды и зла —
В голубое, глубокое озеро,
Улыбаясь, топиться пошла.
Были ноги мои уж замочены…
Вдруг я слышу – далече от вод
Тот же голос свирелью золоченой
Вновь меня неотступно зовет.
Мне чудный сон пригрезился…
Иль то не сон лишь был?
Как будто облак свесился,
И снег меня кропил.
Я будто опечалена
И нет на мне лица:
Печалию ужалена,
Как оводом овца.
Иду к одной проталине
Сквозь заснеженный лес,
Иду к одной прогалине
Средь облачных небес.
На розовой проталине
Спит овен завитой,
А в голубой прогалине
Стоит пастух младой.
Такого лика милого
Не видывала я:
Как будто он умыл его
Из вешнего ручья.
Стоит он, кроткой силою
Идти к себе веля,
Жалейкою унылою
Мне сердце веселя.
Вдруг будто сам направился
Ко мне навстречу он…
Мне чудный сон представился.
Иль это был не сон?
Пастырь добрый, Пастырь мудрый,
По весенней узкой тропке
Ты идешь навстречу мне! —
Безбородый, густокудрый,
Мальчик тихий, мальчик робкий,
И с овцою на спине.
Голубеют зимородки,
Голубеют незабудки —
Голубеет всё вокруг.
Вижу взор твой синий, кроткий,
Рот твой розовый и чуткий,
Пальцы смуглых стоп и рук.
Помоги мне, сделай милость!
Ум мой бедный помутился:
Я не ведаю пути.
Как овца, я заблудилась…
Что же ты оборотился?
За собой велишь идти?
Мальчик добрый и прекрасный,
Дудкой тонкой золотою
Ты всегда меня мани!
И во тьме ночной опасной
Светозарной красотою
Упаси и охрани!
<1914>
