Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Сейчас весна
                 в походе.
Сейчас дожди
                  горазды…
Но вопреки
                погоде
мы все-таки
сгораем!
Горение,
           горение! —
закон
земного шара.
И чем Земля быстрее,
тем яростней пожары…

Вот инвалид
                 притихше
и скорбно говорит:
«Нутро горит,
                  братишка…
С войны еще
                 горит…»
А рядом —
веком избраны
для помыслов саженных —
кричат истошно
искорки
в руках у акушеров!..
Напористо,
               усердно
в горячке
            бьется мысль.
Кипит вода в бассейнах
от раскаленных мышц…
Погаснуть
              не пытаемся
(напрасные старания).
По улицам
              шатаемся
веселыми кострами!
И каждый день,
                     как опыт, —
неведом
          и горяч…
Горит
на сыне обувь.
Не уследишь —
                     хоть плачь…

Горение,
           горение…
Преследуют и дразнятся
горячие
          колени
серьезной одноклассницы…
От логик
            до туманностей
миры
       в себя вбираем.
До крохотки,
                 до малости
сгораем.
Сгораем.
Раздумываем
                 трудно,
рассвету поклянясь…
Костер
Джордано Бруно
еще пылает
               в нас!..

Завяли чьи-то жалобы, —
сейчас они смешны…
Сердечными пожарами
дома
      освещены!

За сорок дней до лета,
до всех его красот,
раскалена
             планета.
Аж подошвы жжет!

Мы почему-то
                   живем втроем:
ты,
я
и ссора…

Вселилась,
              облюбовав район,
въедливая особа.
Живет она два с половиной дня.
Все знает.
За всех решает.
Первой
          она встречает меня.
Последней
              меня провожает…
А я квартирантки не выношу —
я завожусь мгновенно!
И хлопаю дверью!
                         И ухожу!..

И ссора мне шепчет:
«Верно…
Правильно!
Действуй наверняка…
Тебе ж
неуютно и зябко.
Не возвращайся домой,
                               пока
я в этом доме
хозяйка!
Я на кухне
              посудой стучу.
Звонка телефонного жду.
Я вздыхаю.
И я молчу,
вслушиваясь в темноту.
Уже
     ничего нельзя изменить.
Слышишь меня? —
Ничего!..»

Ссора, кряхтя, за мной семенит.
А в голосе —
торжество:
«Видишь?
Переплелись пути,
и ты возражать устал…»
Я отвечаю ссоре:
                      «Уйди!»
Я ей говорю:
                 «Отстань!»
Вижу,
ноги ее скользят.
Злобой полны зрачки…
И я поворачиваю назад.
И ускоряю шаги!..

Пусть —
            что будет, то будет.
Пусть
посредине дня, —
как просвистевшая пуля,
твой вздрогнувший взгляд —
мимо меня.

И была там королева пляжа…
Пляж,
        лениво вглядываясь в волны,
по утрам дымился,
будто плаха
после исполненья приговора…
В этот час —
как будто отвлеченно
от погоды,
моря
и вселенной —
шла по пляжу
                   рыжая девчонка.
Мы ее прозвали
королевой.
Проходила,
               как землетрясенье!
Проходила
               вызовом веселым.
По уютным письмам
и по семьям
шла она
нежданным ревизором.
Очень жглась
                  и слишком понималась,
от прически до ногтей
крамольна…

На локтях
             мужья
                     приподнимались.
Говорили:
«Чудо —
           это море!..»
Только жены
не желали чуда!
Вздрагивали жены,
                         будто чуя
недруга.
Едины и усердны,
расставляли крылья,
                           как наседки.
Их глаза решимостью сверкали
(королева проходила мимо).
А они ее
            вовсю
                    свергали!
И топтали.
И до дна громили.
Косточки в муку перетирали,
заходясь
в высоком наслажденье,
потому что были
                       мастерами
в этом самом
очень женском
деле.
С ними было спорить бесполезно…
Королева шла легко,
спокойно.
И плескалось море
                         в королевстве.
И синели в королевстве
                                горы.
Королевство
(это было видно)
разделялось
                на две половины.
На одной —
святое раболепье.
На другой —
проклятья королеве.

И продолжается наше кочевье.
Ты от привычного
отмахнись…
Владивосток
                 будто качели:
вверх – вниз,
вверх – вниз…
Это —
         без наигрыша и рисовок —
у океана
природа учится.
Это
     на спины щербатых сопок,
сопя и кряхтя,
                  взбираются улицы.
С этими улицами поспорь.
Их крутизну положи в конверт…
Владивосток
                 будто любовь:
вниз – вверх,
вниз – вверх…
Капли прибоя
                   утри со лба,
ветру серьезному поклонись…
Владивосток
                 будто судьба:
вниз – вверх,
вверх – вниз…
Та ли дорога
                 или не та, —
в наших ладонях
бессонный век…
Владивосток
                 будто мечта:
вверх,
вверх,
вверх,
вверх!

Я
такой жары
               еще не помню…
Жарко паутине.
Жарко полдню.
Жарко сквозняку,
                       дыханью,
                                   шагу.
Жарко…
Кажутся несбыточными грозы.
И собака,
будто после кросса,
дышит
         лихорадочно и жадно.
Жарко…
Даже рекам
               духота понятна.
Небо за неделю полиняло.
Яблони распарились,
обвисли…
Медленно
             пе —
                 ре —
                     пол —
                           за —
                               ют
                                   мысли
с яблоней
на сморщенные перья.
Даже не переползают —
пере —
валиваются
               и засыхают.
Засыхают,
будто засыпают…
Жарко.
         Тишина.
                    Оцепененье.
Вянут подходящие сравненья.
Даже слову,
               даже буквам
                               жарко.

…Ну вас к черту!
Надоело —
               в рифму!

Взял билет до станции
                               Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
                        И крепкий чай.
А еще шаталась монотонная мгла.
А еще задумчиво гудел паровоз….

Там, на этой станции,
                             вершина была.
Теплая вершина.
До самых звезд.
Ты ее по имени сейчас не зови,
хоть она осталась —
                            лицом на зарю…
Встал я у подножия
                          Первой любви.
Пусть не поднимусь уже —
так посмотрю.
Потянулся к камню раскаленной рукой.
Голову закинул,
торопясь и дрожа…

А вершины вроде бы
и нет никакой.
А она, оказывается,
                          в пол-этажа…
Погоди!
Но, может быть, память слаба?..
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
          буквы смерзлись.
Во фразе —
                 слова…
Ах, как замело все!
Как замело!..

И летел из прошлого
                             поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели нырял…
Есть такая станция —
Первая любовь.
Там темно и холодно.
                             Я проверял.

Кому кофе,
               кому – каши,
а мне – хаши,
                   хаши,
                           хаши!
Хаши!
Подъезжают в миске,
будто пленники
                     к Орде.
Как мятущиеся мысли
Каракумов
о воде…
Хашами одними бредят
предвкушающие рты…
Погоди!
Еще не время.
В хашах
           нету остроты…
Мы себя
           не опозорим.
Мы сидим,
              наморщив лбы.
Хаши солим,
хаши солим,
будто на зиму
                  грибы.
Мы стараемся на совесть —
закружила,
понеслась! —
льем туда
            чесночный соус
и размешиваем всласть.

Соль
       поскрипывает ржаво…
Ладно!
Можно и начать…
В ложке
          белого пожара
капля жира,
как печать…
Эй, приятель,
                  ты напрасно
сигареткой задымил…
Надо выпить
                 за прекрасный,
но бездарно пресный
мир!
Мы еще его
                подсолим!
По нему,
смеясь, пройдем!
Море с берегом
                     поссорим.
Дьявола
изобретем!..
Солим
         крупно и жестоко.
Горло —
в радужном огне…
И пощипывают
                     только
пересолы
на спине.