Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Они не спят. Конец. Дыханья больше нет.
И молния их глаз ничей покой не тронет.
Ты не услышишь слово этих губ.
Лбов белизна. На ней играет свет.
Такой нездешний, словно их хоронят.
И знай, что облик их суров и скуп.
Он ничего не вымолвит в ответ.
Нужны ли мертвым в их посмертной доле
Твой запоздалый стыд и тяжесть поздней боли?

Их больше нет. Эдгар Андре убит.
Убиты Детмер, Шмидт. Убит товарищ Фите.
Альтона грозная вдали от них шумит.
Хлеб и вино, победа, воздух, свет,
Придите к ним на помощь, разбудите!
Уже нельзя. Обломано крыло.
Твое лишь сердце бьется тяжело
Или молчит. Лишь ты сегодня в силах
Тревожить души в каменных могилах.

Ты здесь один. Им слов не нужно стертых.
Ответь им: кто ты?
Как ты будешь жить?
Ты снова хочешь их похоронить
Или навеки воскресить из мертвых?

Он был Гансвурст.
На скалах крутолобых
неистовые сальто исполнял,
бил в барабан,
ярился,
заклинал
и словно утопал в глухих чащобах.

Шли толпы через лес,
а трусы вслед кричали:
«Заблудитесь!» — и уходили прочь.
Другие шли вперед
и день и ночь.
И он им пел,
когда они молчали.

И спутники его прозвали
счастливым Гансом,
может, оттого… Прощанье
было горьким для него,
и он порою не скрывал печали.

Пляж — это близь, серебряной волной
и пеной нам слепящая глаза.
А там, под небосвода синевой,
на горизонте рдеют паруса.

И будут так гореть до самой тьмы.
Ведь солнце не зашло еще пока,
и в сны еще не погрузились мы,
и не сгустились в небе облака.

Пусть не страшит нас вязкая коса,
и ветры пусть нам будут нипочем.
На дальнем горизонте паруса
горят для нас спасительным огнем.

Вид из окна каждодневный —
утром, вечером, днем.
Родина — край задушевный?
Мир — что полузнаком?

Речка — твоя по праву
детства — еще твоя ль?
Твои ли поля и травы
и в дымке тумана даль?

Утренний выводок в луже
и петушиный крик —
это утренней стужей
день трудовой возник.

В нем, словно в рукопожатье,
пространства соединены —
единокровные братья,
части нашей страны.

Эти близи и дали,
деревья и сад за рекой —
мы этот мир создавали
по мерке нашей людской.

Вот он лежит, росистый,
весенней зарей облит —
открытый, цветущий, чистый,
словно девичий лик.

Холмы и леса под лазурью…
Прекрасен наш край родной.
Стоит глаза зажмурить,
чтоб чувствовать — он с тобой.

Он в наших сердцах с рожденья.
От них он неотделим.
И небо каникул весенних
блестит, голубое, над ним.

Но только для нас с тобою,
но только для нас двоих
поляна за нашей тропою
и тихо журчащий родник.

Вскоре примчатся птицы,
покинув на лето юг,
и к пашням своим возвратится,
от спячки очнувшись, плуг.

Но лето вслед за весною
в трудах и заботах летит.
Оно за труды с лихвою
нас отблагодарит.

А осень все злей, все упрямей
срывает листву с кустов.
Но наша родина с нами,
и с нами наша любовь.

Ты, жажда знаний, ты меня вела
из кабалы, из быта, где рабы.
А следом гул молвы и гром пальбы,
и горечь одиночества была

усладой мне. И вот забил родник —
природный свет из глубины души.
О, ты возник! Но жажду не туши —
пусть братья ждут — придет мой высший миг.

Меня качало, било и несло.
Нигде ко мне не приходил покой.
И спас меня природный свет людской,
и Дело из Познания росло.

Что выше Дела? Все сгорит дотла —
бессмертны только Знанья и Дела.

В саду вечернем видишь ты: скользнула
твоя мечта, как золотая змейка.
Гонг времени глуша своим дыханьем,
свирель в глубинах ночи пламенеет.

Взревела тьма. Ты, смертница, ты слышишь
и в этом одиночном заключенье,
когда ты загнана сама в себя,
свой шепот напоследок слышишь ты?
Ты слышишь: песнь твою восток запел,
когда Марат, Сен-Жюст и Робеспьер
в крови, в грязи встают, непобедимы,
и с ними ты лицо свое подъемлешь.

Так, попранное, выросло в ночи
все, что тебя сковало, заклеймив
тебя твоей кровопролитной смертью.
К запретному ты потянулась вновь.
Отстаивая грозное равенство,
служанка, ты гостей грядущих кормишь.

В развалинах ты высишься, свирель,
Поникнешь — и тебя задушат когти.

Мне нужно новое имя,
ибо я нов.
Вчера со мной говоривший
сегодня меня не узнает.

С каждым днем старясь, я молодею.
Я встал со смертного ложа
иссохшим, разбитым и жалким,
и серые тени смерти
покрыли мое лицо
в ожиданье пайка.

Но аппетит приходит во время еды.
И жизнь начинается в миг, когда пора умирать.
Меня излечила работа.
По совету врача из России
я использовал то, что осталось:
лопату, кайло, мастерок,
остаток ума.

Так я воскрес из собственных развалин.
Причем так прочно, что люди,
по мне проливавшие слезы,
во мне не могут узнать
город, что все еще носит
имя: Берлин.

Придвинь ему скамью.

Этот гость молчаливый по праву
В горницу нашу вошел.
Это гость из сожженной Варшавы,
Он садится с нами За стол.

Дай ему вина.

Глаза у него неживые,
Обуты ноги кровавым тряпьем,
На груди следы ножевые
Рассказали всю правду о нем…

Что он скажет?

Он молчал, словно глубь океана,
Где не слышен яростный шквал.
Поднял голову: он из тумана
Имя свое услыхал.

Дверь ему открой.

Он ушел, незван и непрошен.
Он потух, как нежданный свет.
На столе давно стынет ужин,
Но охоты ужинать нет.

Угощайтесь.

И куски они с пеплом ели
И глядели на грубую скамью.
Ведь они еще не умели
Заговаривать совесть свою.