XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…»
Так свой рассказ, — мы были в кабачке
обугленного дымом Порт-Саида, —
окончил шкипер, сумрачного вида
гигант с багровым шрамом на щеке.
О, как близка была его обида
мне, грешному! В его седой тоске
печаль о том, что скрылось вдалеке
вмиг ожила… О, память-Немезида!
Я вспоминал: и реял сонм теней,
ко мне взывали призрачные хоры…
И слышал я, в прибое волн, укоры
всех, всех… погибших, может быть страшней,
чем ты, моряк, мне рассказал о ней,
о Нагарэли из Сан-Сальвадора…
Ржевница. 1921
Лампада гаснет, дым бежит,
Кругом все смерклось, все дрожит…
«Руслан и Людмила».
I. «Огонь потух, и пусть — оставь заботу!..»
Огонь потух, и пусть — оставь заботу!
Пусть лунная лазурь из-за гардин
угасит лак докучливый картин
и мебели седую позолоту.
Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! —
здесь у камина я сидел один, и
догорая наводил камин
на одиночество мое дремоту.
Потух… Часы двенадцать бьют в углу.
Сквозь сон смотрю на мертвую золу,
неумолимому внимаю басу.
Бой, равнодушный бой к добру и злу,
что говоришь полуночному часу?
Умолк… Дверь отворилась на террасу.
II. «Я вышел в ночь. Полуувядший сад…»
Я вышел в ночь. Полуувядший сад
благоухал в осеребренных дымах,
фонтанами аллей неисчислимых
просвечивало кружево аркад.
И проходя вдоль миртовых оград,
я запах узнавал цветов любимых…
Вот и бассейн: на водах недвижимых
уснули, лебеди у балюстрад.
Как в зеркале, садовая руина
и кипарисы отразились в нем,
шиповником заросшая куртина
и статуи богинь. И вея сном,
из пасти у чугунного дельфина
струя бежала в лунный водоем.
III. «Я наклонил лицо над водоемом…»
Я наклонил лицо над водоемом,
в мои глаза взглянула глубина
прозрачных вод: огромная луна
плыла внизу на небе незнакомом.
О, как влекла подводная страна
в печаль свою нездешнюю, к истомам,
которых нет на свете, к лунным дремам,
к преображению земного сна…
На рубежах державы чародейной
я призрак вызывал отшедших дней
и слушал тишину благоговейно,
и сумраки аллей сливались с ней,
струи журчание и мгла теней
и блеск луны на мраморе бассейна.
IV. «И все смешалось: ночь, вода и тени…»
И все смешалось: ночь, вода и тени,
развалина и статуи богинь…
Один среди мерцающих пустынь
я плыл в ладье по воле наваждений.
Ни свет, ни тьма — туманы отражений,
скользящих волн опаловая синь,
чуть слышный плеск, волшебная теплынь
да спутник мой, дельфин, за мною в пене…
Кто я? Куда плыву? Ах, все вокруг
в просторах сказочных мне было внове.
Куда?.. И голоса запели вдруг —
необычаен был призывный звук:
«Плыви, плыви к царевне Меодове!..»
Но песнь оборвалась на полуслове.
V. «И только дивные замолкли зовы…»
И только дивные замолкли зовы,
смотрю — у пристани всплеснул дельфин,
и уж несут ковровый паланкин
навстречу мне послы от Меодовы.
Их семеро, горбаты как один, —
страшилища, но мне служить готовы:
ведут меня, почтительно-суровы,
сажают не спеша под балдахин.
Покорствуя незваным скороходам,
над головами их, как падишах,
вознесся я на шелковых коврах
и чуть дыша, невидимый уродам,
покачиваясь в шаг под зыбким сводом,
разглядывал их тени в камышах.
VI. «Тропа давно кружила в гору. Слева…»
Тропа давно кружила в гору. Слева
уступами утесы плыли ввысь,
и корни цепкие по ним вились
змеиного, распластанного древа.
А справа — там, где, выдохнут из зева
дремучей пропасти, туман повис,
там черный цвел между камней ирис,
цветок забот, уныния и гнева.
Все круче и тесней нагорный путь
стремниной каменной, к безвестной цели.
Узка тропа, и некуда свернуть —
страна пустынная: бесплодье, жуть,
сухие мхи, обветренные ели
да серный дух из придорожной щели.
VII. «Под облака — семь ярусов зубчатых…»
Под облака — семь ярусов зубчатых,
узорами невиданной резьбы
разубраны гранитные столбы,
на скалах — тени от шатров рогатых.
Как идолы у входа в черных латах,
опершись на щиты, стоят рабы,
а на щитах зловещие гербы:
семь жаб, в кольчатом обруче, крылатых.
Она в плену, в плену у колдуна! —
дивился я, замешкав на пороге.
Но тут ворота настежь: кто-то строгий
махнул клюкой из узкого окна,
и под-руки четыре горбуна
ввели меня в заклятые чертоги.
VIII. «Насупленный, нос клювом, одноглаз…»
Насупленный, нос клювом, одноглаз,
горбат, космат, на паука похожий
вскочил колдун, урод, землистокожий
и зашипел, в дверях приметя нас.
И вскинулся весь двор его тотчас:
шуты, шутихи, евнухи, вельможи,
толпою обступив, шипели тоже,
приплясывали, злобно подбочась.
Где ж, где опта, царевна Меодова?..
Но не успел я выговорить слова —
колдун-горбач ощерился опять
и знак дает: завыла злая рать,
на клочья растерзать меня готова.
Я вырвался, к воротам — и бежать..
IX. «оня, коня! И крутобедрый конь…»
Коня, коня! И крутобедрый конь —
ко мне: храпит и вздрагивает в мыле.
Слились, взвились, умчались, закружили, —
земля горит, из-под копыт огонь.
И мимо, мимо колдовские были,
вершины скал и топей дольных сонь,
неистов конь, не сдержишь — только тронь:
крылатый вихрь, клубы кремнистой пыли!
Лети, нежданый друг, — скорей, скорей
в полдневный край, к великому Султану!
Он справедлив, полки его достану,
по круче двину боевых коней
и на гнездо бесовское нагряну.
Остерегись, горбатый чудодей!
X. «Дворец Султана — как морское дно…»
Дворец Султана — как морское дно:
в подвалах сонных золотые руды,
чеканных сбруй, клинков дамасских груды,
телки Багдада, смирнское руно.
Недаром чужеземные верблюды
к нему протаптывали путь давно:
набиты сундуки полным-полно,
все жемчуг, бирюза да изумруды.
Но не сокровища — на что они? —
не подвиг ярости и отомщенья…
Иное сердцу снилось утешенье:
Занеба, дочь Султана… Ах, в те дни
я жил мечтой: все помыслы мои
к Занебе страстное влекло томленье.
XI. «Ты узнаешь ли? Матерью-луной…»
«Ты узнаешь ли? Матерью-луной
я создана из сумрака ночного
и с той поры у чародея злого
ждала, томясь. И ты пришел за мной!
Сильна любовь, чудесен рок земной:
не для тебя ль я воплотилась снова?
Перед тобой — Занеба-Меодова,
возлюбленная лунной тишиной».
«Люблю тебя, Занеба! Образ твой —
как вешний цвет с неведомой вершины».
«Как небо звездное, твой взор единый,
люблю тебя, пришелец роковой».
«Твой голос, нежная, как гуд пчелиный».
«Твой поцелуй — как мед, желанный мой».
XII. «И пир — горой! Стоит в палатах злачных…»
