Сергей Кутолин - Впечатления (Опыт рефлексии визионерства)

Шептались шорохи. По улицам тревожа
осеннюю уснувшую печаль
метался ветер с медно-красной рожей,
а может, солнце это озаряло даль.
Одесской улицей как будто шел сегодня,
а было это много лет назад,
и листопад в своих рубахах модных
кроил на клёнах новенький наряд.
По Дерибасовской лилось все и спешило,
а здесь природа спешке предалась,
Сегодня понял — прожитое мило
и если жизнь, вся жизнь не удалась.
В густых объятьях прожитой печали,
в тяжелой радости забытых вечеров
мне скрипки прошлого о будущем играли
и закрывали счёт ошибок и долгов.

Тени, тени, тени, тени,
звуки теплые вокруг,
— то дрожат в цветах цветений,
то в крови рождают звук.
Звуков море, звуки — птицы,
то ласкают, то манят,
И в очах громадных в лицах
бесконечностью парят.
Тьма словесных экзерсисов
бьётся в пульсе словно миг,
Птица так взмывает с мыса,
когда страх её настиг.
Гонит нас существованье
в голубой закатный сад,
В предстоящем расставанье
каждый свой возьмёт наряд.

Соседний двор раскиснул от тепла,
Хрипела всюду копоть, грязь и слякоть,
На окнах свежесть синяя цвела,
Душа томилась и хотелось плакать.
Плелись повсюду взбудораженные люди
и хрюкал рокот вздыбленных машин,
и лепет утра бесконечно нуден,
и чудится в нем хлюпанье трясин.
Закуролесили свинцовые качели
размывов туч и вздохов облаков,
Как будто пьяные здесь вороны кипели
и проклинали прошлое веков.
Святая Русь, Великая Россия,
а в прошлом Родина советских берегов,
Куда несешь бока свои крутые,
нас наполняя верою веков.

Птицы в синем, алом звуке,
а в зеленом соловей
рассыпали в песнях муки,
голосистый звон речей.
Синим, алым и зеленым
под горой шептал ручей,
и в траве как в веретенах
цвет дрожал как сто свечей.
Алым, синим и зеленым
лес кивал в долины трав,
и туман как жгут крученый
голубел, со сна восстав.
А в душе в разломах радуг
цветомузыка опять
то волной вздымает радость,
то во тьму уходит вспять.
Нe дыши, тебя я вижу,
вижу цвет твой голубой,
Мудрость Вечная, ты ближе,
Ты простерлась надо мной.

Из синих сосен он вознесся
над ожерелием прудов,
и в желтых заревах покосов
стоял он — памятник веков.
Здесь горе, радость бушевали,
здесь смерть косила урожай,
И беспризорными рыдали
хлеба под крики черных стай,—
здесь Человек, прозрев Свободу,
себя на рабство отдавал,
в объятьях целого народа
ковал свой млечный идеал.
Но он оплёванный, забытый
своею вечной жизнью жил,
сквозь мир он суетный
и сытый дышал, аскетствовал, но был.

Глухонемое, безобразное Нечто
ходит около, глазом зря,
если время для нас бесконечно,
в нас бежит, колобродя, бодря.
В тучи синие сомкнуты дали,
хвойный лес — в бесконечность стена,
наши души сквозь грозы восстали,
в сухостое застыли тела.
В стаях вороны небо терзают,
в клочья пены седых облаков
свои острые крики кидают
и кипят среди тени веков.
Оглашенно суровое время,
густотрепетный времени ряд
рассыпает в неведомость семя,
чтобы в Нечто посеялся яд.

Мы незаметно зрелыми восстали
от долгого мучительного сна,
в котором безнаказанно мечтали,
но в пропасти невидно было дна.
Приблизилось сегодня, — словно осень
устало оголила седину
березовых околков, рощи, просек
и запыхавшись встала на скаку.
Гоню я прошлое как в сердце
вспышки боли,
Во вздохах унимаю я тоску,
но дышит ночь и запахи магнолий, —
их бельма белые подобны пауку;
ползут за мной, мой мозг опять тревожат
и гонят память далеко назад,
Мгновенья те переживаю кожей,
хотя не понял, почему был рад.

Вызываю из памяти образы
и смотрю в раззолоченный сад,
Грусть, мешаясь там с синими грозами,
расплескала здесь свой листопад.
Ах, какие аллеи красивые,
как береза сейчас хороша,
Сосны выглядят вечно счастливыми,
Только снова томится душа
и куда-то уносится с думами,
ищет новое вся трепеща,
Если жизнь наделяет нас юмором,
то душа, под дождём полоща,
умывает слезами небесными
и дрожит, но светится сама,
Годы движутся числами тесными,
а в начале и в будущем тьма.

А ты, унылое проклятье,
Ты, зачумлённая Свобода,
Твои холодные объятья
несут лишь мрак и непогоду.
Бульон из серых либералов,
Интеллигенции в народ, —
Кого в свободу не кидало,
Кто не спешил на стадный огород.
Когда на этом марафоне
Вы потребляете бульон
в своём заблёванном вагоне,
то паровоз спешит в загон.
Загон — коммуна — остановка,
Свобода здесь, свобода там,
В твоих руках твоя винтовка
и твой заштопанный бедлам.

Память снова заспешила,
раззвенелся аромат,
то черемуха горчила,
рассыпая свой наряд,
Где-то цвет запел в низинах
синим, красным, голубым,
Солнце село жёлтой дыней.
Как нам жить и жить одним,
Не тоскливо, — жизнь сурова,
Не спеша, — спешит балбес,
В слове новом, — чувства новы,
в чувстве много темных мест.
В чувстве, разуме и воле,
Опахале интуиций
Прозреваю жизни поле,
где летаю светлой птицей.

Люблю ходить среди могил,
средь судеб прожитых, безвестных, —
их смертью жребий опалил
как будто в мире нашем тесно.
А здесь и креп, и тишина,
и в тишине стокует дятел,
Душа безбрежностью полна,
а новый мир как будто спятил.
Но открываю каждый раз,
что это просто размышленье
стучится в душу мне в тот час,
когда я мыслю о творенье,
о бесконечности его,
о счастье, радости и горе,
о человеческой судьбе,
добре и зле, путях неволи.
Свобода — радостный конец,
Необходимость-тьма печали,
и всё ж за нашими плечами
как солнца Вечности Венец.

Тихо. Как-то тихо
на зеленом поле,
Пахнет свежим жмыхом
осенью на воле.
Рыжие коровы
так степенно — чинны,
смотрятся по новому
как бы без причины.
Смотрятся по новому
лес, озера, сполохи,
Ночью вместе с совами
различаю шорохи.
Всё это откуда-то
из душевной странности
возникает с мудростью
в новой светлой данности.