Отметим еще одно свойство лирики Леопарди — незаменяемость порядка слов. Даже в пределах того же самого интонационного рисунка любая перестановка повлечет за собой нарушение музыкального смыслового начала, где все связано, взаимопроникаемо, незаменимо. В этом отношении Леопарди напоминает Пушкина, где все просто до крайности, но все единственно возможно. Такой стих не может иметь вариантов. Он окончателен. И в этом смысле Леопарди классичен. В его поэтике мало общего с принципиальной растрепанностью романтиков. Он не жертвует целостностью и ясностью в угоду счастливо найденному метафорическому слову, хотя, как правило, и отвергает слова терминологичные, строго понятийные.
Но в то же время преобладание чувства над рассудочностью, тяга к освобождению поэтического языка от жанровой закрепощенности, новшества в ритмической и строфической структуре канцон — все это сближает его с романтиками.
Сейчас вовсе не важно, романтиком ли был Леопарди или классиком. Важно, что поэзия его пережила все литературные распри. Сегодня он один из самых читаемых итальянских поэтов. По словам Де Санктиса, «Леопарди внушает чувства, противоположные своим намерениям: он не верит в прогресс, но заставляет тебя страстно его желать; он не верит в свободу — и заставляет любить ее; славу, добродетель, любовь называет он пустой иллюзией — и при этом возбуждает в твоей груди неуемную к ним тягу».
Н. Томашевский
О родина, я вижу колоннады,
Ворота, гермы, статуи, ограды
И башни наших дедов,
Но я не вижу славы, лавров, стали,
Что наших древних предков отягчали.
Ты стала безоружна,
Обнажены чело твое и стан.
Какая бледность! кровь! о, сколько ран!
Какой тебя я вижу,
Прекраснейшая женщина! Ответа
У неба, у всего прошу я света:
Скажите мне, скажите,
Кто сделал так? Невыносимы муки
От злых цепей, терзающих ей руки;
И вот без покрывала,
Простоволосая, в колени пряча
Лицо, она сидит, безмолвно плача.
Плачь, плачь! Но побеждать
Всегда — пускай наперекор судьбе,—
Италия моя, дано тебе!
Двумя ключами будь твои глаза
Не перевесит никогда слеза
Твоих потерь, позора.
Вокруг все те же слышатся слова:
Была великой ты — не такова
Теперь. О, почему?
Была ты госпожой, теперь слуга.
Где меч, который рассекал врага?
Где сила, доблесть, стойкость?
Где мантий, лент златых былая слава?
Чья хитрость, чьи старанья, чья держава
Тебя лишила их?
Когда и как, ответь мне, пала ты
Во прах с неизмеримой высоты?
И кто защитник твой?
Ужель никто? — Я кинусь в битву сам,
Я кровь мою, я жизнь мою отдам!
Оружье мне, оружье![3]
О, если б сделать так судьба могла,
Чтоб кровь моя грудь итальянца жгла!
Где сыновья твои?[4] Я слышу звон
Оружья, голоса со всех сторон,
Литавры, стук повозок.
Италия моя, твои сыны
В чужих краях сражаются[5]. То сны
Я вижу или явь:
Там пеший, конный, дым и блеск мечей,
Как молний блеск? Что ж трепетных очей
Туда не обратишь?
За что сражаются, взгляни в тревоге,
Там юноши Италии? О боги,
Там за страну чужую Италии клинки обнажены!
Несчастен тот, кто на полях войны
Не за отчизну пал,
Семейного не ради очага,
Но за чужой народ, от рук врага
Чужого; кто не скажет
В час смерти, обратись к родному краю:
Жизнь, что ты дал, тебе я возвращаю.
Язычества блаженны времена:
Единой ратью мчались племена
За родину на смерть;
И вы, превозносимые вовеки
Теснины фессалийские, где греки[6],
Немногие числом,
Но вольные, за честь своей земли
И персов и судьбу превозмогли.
Я думаю, что путник
Легко поймет невнятный разговор
Растений, и волны, и скал, и гор
О том, как этот берег
Был скрыт грядою гордой мертвых тел
Тех, кто свободы Греции хотел.
И прочь бежал тогда
За Геллеспонт Ксеркс[7] низкий и жестокий,
Чтобы над ним смеялся внук далекий;
На холм же, где, погибнув,
Они нашли бессмертье, Симонид[8]
Поднялся, озирая чудный вид.
Катились слезы тихие со щек,
Едва дышать, едва стоять он мог
И в руки лиру взял;
Кто о самом себе забыл в бою,
Кто за отчизну отдал кровь свою.
Тот счастье испытал;
Вы, Грецией любимы, миром чтимы,
Какой любовью были одержимы,
Какая страсть влекла
Вас под удары горького удела?
Иль радостным был час, когда вы смело
Шаг сделали ужасный,
Что беззаботно улыбались вы?
Иль не могильные вас ждали рвы,
А ложе пышных пиршеств?
Тьма Тартара и мертвая волна
Вас ждали там; ни дети, ни жена
Вблизи вас не стояли,
Когда вы пали на брегу суровом,
Ничьим не провожаемые словом.
Но там и Персию ждала награда
Ужасная. Как в середину стада
Кидается свирепый лев,
Прокусывает горло у быка.
Другому в кровь загривок и бока
Терзает — так средь персов
Гнев эллинов ярился и отвага.
Гляди, средь мертвых тел не сделать шага,
И всадник пал, и конь;
Гляди, и побежденным не пробиться
Чрез павшие шатры и колесницы;
Всех впереди бежит
Растерзанный и бледный сам тиран;
Гляди, как кровью, хлынувшей из ран
У варваров, облиты
Герои-эллины; но вот уж сами,
От ран слабея, падают рядами.
Живите, о, живите,
Блаженными вас сохранит молва,
Покуда живы на земле слова.
Скорее возопят из глубины
Морской созвездья, с неба сметены,
Чем минет, потускнев,
О вас воспоминание. Алтарь —
Гробница ваша[9]; не забыв, как встарь
Кровь проливали деды,
С детьми в молчанье матери пройдут.
О славные, я простираюсь тут.
Целуя камни, землю;
Хвала и слава, доблестные, вам
Звучит по всей земле. Когда бы сам
Я с вами был тогда,
Чтоб эту землю кровь моя смягчила!
Но коль судьба враждебная решила
Иначе, за Элладу
Смежить не дозволяя веки мне
В последний раз на гибельной войне —
То пусть по воле неба
Хоть слава вашего певца негромко
Звучит близ славы вашей для потомка!
Перевод А. Ахматовой
К ПАМЯТНИКУ ДАНТЕ, ВОЗДВИГНУТОМУ ВО ФЛОРЕНЦИИ[10]
Зря белокрылой сенью
Согласье накрывает племена:[11]
Наш итальянский ум
Бой древнему не даст оцепененью,
Коль обратиться к прежней отчей славе
Не сможет обреченная страна.
Италия, почтить
Сумей ушедших, ведь в твоем составе
Все области — их двойников вдовицы,
Нет тех, кто б честью дорожил твоей.
Вспять обратись, отчизна, и увидь:
Бессмертных бесконечны вереницы —
И плачь, и гнев свой на себя излей,
Ибо смешно не гневаться, скорбя;
И устыдись, и пробудись в потемках,
И жалит пусть тебя О предках мысль, забота о потомках.
Разноязыки, странны, чуженравны,
Хозяев на земле тосканской гости
Пытали с нетерпеньем[12]:
Где упокоен тот, чьи столь же славны
Стихи, как меонийского певца[13].
Его нагие кости
И хладный прах — в ответ, о стыд! звучало
Покоя не нашли[14]:
Нет места у чужих для пришлеца,
Нет и в тебе, Флоренция, нагробной
Плиты, хоть славы он твоей начало
Во всех концах земли.
О, благочестных сонм, страну от злобной
Ты низости отмыл! Ты повернуть
К себе сумел исполненную пыла
Любовь всех тех, чью грудь Любовь к Италии воспламенила.
К Италии любовь,
Любовь к несчастной сей вас, други, гложет,
Хоть в душах и мертва
К ней жалость ныне: горестные вновь
Дни после ясных небо нам послало.
Пусть состраданье свой венок возложит
На памятник, о дети,
И боль, и гнев, и то глухое чувство,
Что слезы льет на лик и покрывало.
Но вас[15], какой восславит вас хорал,
Усердье ваше, ум в любом совете,
И гений, и чудесное искусство,
Всех мыслимых достойные похвал,
Творение, вознесшее творца?
Иль песни не такой ваш подвиг просит,
Что в пылкие сердца
Восторга искру новую забросит?
Сюжет высокий подчинит вас власти
Своей и в грудь шипы свои вонзит.
Кто бурю передаст
Стремлений ваших и безмерной страсти,
Изобразит в очах сиянье грез,
Весь вдохновенный вид
Какой земной подняться голос сможет
В заоблачную высь?
Назад, назад, невежды! Сколько слез
В Италии хранится на надгробье!
Как вашу славу время уничтожит?
Как пасть ей, как ей в нети унестись?
Вы, в нашей нас смягчающие злобе,
О дивные искусства, средь руин
Италии, средь мертвого безличья
Вы — живы; средь кручин
Народ надежд в вас ищет и величья.
И ныне я пою,
Чтоб нашей скорбной матери отраду
Посильную принесть,
С твореньем вашим слив хвалу мою
Пред мрамором, что под ваялом ожил.
Ты, кто отцом этрусскому стал ладу,
Коль тенью отголоска
Из края, вознесенного тобой,
Шум новостей ваш берег потревожил,
Не за себя, я знаю, был ты рад,
Ибо песчинок мельче, мягче воска
В сравненье с дивно прожитой судьбой
Вся медь и мрамор; худшей из утрат,
Коль еще можно мериться утратой,
Мог стать бы твой из наших дум уход:
Тоской навек объятый,
Рыдал бы твой, от мира скрытый, род.
Не за себя ты рад, но за страну
Родную, вдохновленную попыткой
Пример отцов и дедов
Напомнить детям, чтоб, избыв вину,
Дерзнул главу поднять твой бедный край.
Увы, сколь долгой пыткой
Перед тобой та жалкая казнится.
Что славила тогда
Тебя, когда ты вновь поднялся в рай!
Ты видишь, столь малы ее размеры,
Что та была пред нынешней царица.
Так велика беда,
Что, хоть глядишь в упор, глазам нет веры.
Смолчать о всех ее врагах я б мог,
Но не о близком том, что всех зловредней,
Ибо на свой порог
Ступившим зрит отчизна день последний.
Блажен ты, ибо сжата
Тьмой ужасов жизнь не была твоя;
Не видел итальянки
В объятиях ты варвара-солдата;
Ни сел и нив, познавших злобный норов
Грабителей и вражьего копья;
Ни див, в которых гений
Италии явил себя[16], влачимых
За Альпы в рабство злое; ни заторов
Повозок на путях в тот скорбный час;
Ни строгих и спесивых повелений;
Не слышал ты кощунств невыносимых
Свободы, зло осмеивавшей нас
Под лязг цепей и свист бичей. Томим
Кто не был мукой? Кто вел счет страданьям?
Пред алтарем каким
Остановился враг — иль злодеяньем?
Зачем забрались в век мы столь срамной?
Зачем родиться дал, зачем могилам
Не отдал прежде наc,
Жестокий рок? Служанкой и рабой
Безбожников мы родину узрели
И яростным зубилом
Изглоданную доблесть, но отчизне,
Страдающей от жал,
Помочь иль стать ей в гибельном уделе
Хоть утешеньем — запрещалось сыну.
Увы, ни нашей крови ты, ни жизни
Не приняла, любимая: не пал
Я за твою жестокую судьбину.
С тех пор нас гнев и сожаленья жгли:
Мы в битвах погибали, в бездну канув,—
За гибнущую ли
Италию? Нет, за своих тиранов.
Вознегодуй, отец,
А нет — твой дух земной понес потери.
Средь мрачных росских всхолмий
Ждал итальянцев доблестных конец
Бесславный; небеса, и человек,
И воздух шли войной на них, и звери;
За ратью гибла рать
Измученных, в крови, в одеждах рваных,
И бедным их телам был ложем снег.
И, вспомнив среди мук, за миг до шага
Последнего возлюбленную мать,
Шептали: «Пусть не от стихий, но в ранах
От копий пали б мы тебе на благо,
Наш край. Но гибнем от тебя вдали
В дни юные, что нас улыбкой манят,
Мы на краю земли
За племя, что тебя смертельно ранит».
Полночная пустыня этим пеням
Внимала да в чащобах бурелом.
Свершился переход их,
Не упокоенные погребеньем,
Их трупы мерзли в море снежной вьюги,
Разодраны зверьем;
И будут имена борцов-героев
Подобно именам
Презренных трусов впредь звучать. О други,
Пусть бесконечна скорбь, мы мир обрящем,
Тем утешеньем душу успокоив,
Что утешенья нам
В грядущем так же нет, как в настоящем.
Усните ж на груди безмерных бед
Вы, истинные дети той, для коей
Жесточе горя нет,
Чем ваше, жить с которым суждено ей.
Не вас корит, но тех,
Кто вас толкнул на гнусные дела,
На битву с ней, отчизна
И дни влачит в рыданьях, без утех,
И с вашими мешает слез потоки.
О, ту, что славу мира превзошла,
Пусть одному хоть сыну станет жаль
В душе и, изнуренную скорбями,
Из тьмы, чьи бездны грозны и глубоки,
Ее он вытащит! О, славный дух,
Скажи: любовь к Италии мертва ль?
Скажи: погасло ль греющее пламя?
Вновь оживет ли тот, что ныне сух,
Мирт, в горестях спасавший нас без счета?
Венки покрыты грязью все ли сплошь?
И не придет ли кто-то
Когда-нибудь, с тобой хоть чем-то схож?
Навек ли мы погибли? Не бескрайне
Удел ли наш печален?
Крича, войду в людское я собранье:
«Направься к предкам, развращенный род,
Глянь в глубину развалин,
На мрамор, холст, на рукопись, на храм;
Пойми, что топчешь; если не разбудит
Блеск этих образцов тебя — что там
Тебя остаться нудит?
Уйди. Паденье нравов не к лицу
Ей, храбрецов кормилице и школе;
Чем кровом подлецу
Служить — отдаться лучше вдовьей доле».
Перевод А. Наймана
К АНДЖЕЛО МАИ, КОГДА ОН НАШЕЛ СОЧИНЕНИЕ ЦИЦЕРОНА О РЕСПУБЛИКЕ
