Джакомо Леопарди - Избранные произведения

Зачем ты, дерзкий итальянец[17], наших
Отцов будить в могилах
Решил? Зачем тревожишь мертвый сон
Столетья их беседой средь унылых
Туманов скуки? Как был донесен
Тобой до слуха нашего столь сильным
Столь древний предков глас,
Немотствовавший долго? Сколько их
Воскресло? Плодоносною бумага
Вдруг становилась; сбереглось по пыльным
Монастырям для нас
Святое слово, хоть под спудом тих
Был звук его. Судьбу твою отвага
Питала, итальянец! Иль слаба
Против отваги истинной судьба?

Конечно, не без вышней воли в миг,
Когда оцепенело,
Отчаясь, мы впадаем в забытье,
Посланье дедов в наших прогремело
Ушах. Вновь на Италию свое
Сочувствие льет небо, и заботлив
О нас бессмертный некий:
Иль прошлому сейчас сердца откроем,
В грудь доблесть заржавевшую вселя,—
Иль итальянский род наш нерасчетлив,
Ибо отнюдь не глух
Загробный глас, но мощен и героям
Забытым восставать дает земля,
Чтоб знать, ужель, мой край, сменил ты жребий
Веков высоких на судьбу отребий.

Надеетесь ли вы еще на нас,
О славы? Кто избавлен
От гибели всецелой? Не манит
Вас знанье о грядущем. Я раздавлен,
И нет от мук защиты, ибо скрыт
Смысл будущего, а во всем, что явно,
Иль сны взамен надежд,
Или безумье. Доблестные души,
Ваш кров приютом стал для черни грязной,
Деянье ль ваше, слово ли — бесславно
В глазах глупцов-невежд;
Мы к вашей славе холодны, все глуше
Ее нам слышен зов: витает праздный
Вкруг памятников ваших дух; для лет
Грядущих лишь презренья мы предмет.

Нам, светлый гений, вспоминать немило
Отцов — так будь они
Милы тебе, избраннику судьбы,
Тебе, чья длань словно ввела к нам дни,
Когда письмен, покинувших гробы
Забвенья, нам макушка стала зрима,
А ими был ведом
Сонм древних, тех, с кем речь вела, покровы
Не сняв, природа и украшен кем
Был сладостный досуг Афин и Рима.
О время, вечным скрученное сном!
Еще руины были не готовы
В Италии, и праздности ярем
Был мерзок нам, и ветры унесли
С тех пор немало искр у нас с земли.

Таился жар в твоих святых останках,
Непобедимый враг
Судьбы, обретший в ярости и боли
Ад, что в сравненье с миром этим благ.
Ад! А какой не тягостней юдоли Земля?
И шепчут струны, коих руки,
Влюбленный бедный,
Твои касаньем нежили горячим.
Увы, все песни скорбью рождены
В Италии. Но тяжесть душной скуки
Злей, чем любой зловредный
Недуг. Вся жизнь твоя была лишь плачем,
Блаженный. Повила нам пелены
Тоска. У люльки нас иль на краю
Могилы — ждать равно небытию.

Твоя ж, Лигурии питомец дерзкий,
Средь моря и светил
Жизнь протекла, когда ты за столпами[18],
Где вал вскипеть вечерний должен был
Навстречу солнцу, тонущему в яме,
Средь волн чутью доверясь, вновь сумел
Луч солнца обрести,
Рожденье дня, у нас который сгинул:
Природы брань твой выдержал поход
И стал земной неведомый предел
Венцом всего пути.
Но мира тем, увы, ты не раздвинул:
Мир не растет, скорей наоборот;
В кормилице-земле, в морях, в эфире
Не мудрым он, а детям виден шире.

Куда ушли пленительные сны
О неизвестной дали
С неведомым народом, о приюте
Светил на время дня, о покрывале
Авроры юной и о тайной сути
Ночного сна планеты большей?
Вмиг Рассеялись они,
Весь свет начертан на клочке бумаги,
Небытие плодят открытья, площе
Стал мир. Едва ль кто истины достиг,
Сокрытой искони
Тобой, воображенье; нет уж тяги
К тебе у духа. Век от древней мощи
Твоей нам не оставил ничего,
И утешенье наших бед мертво.

Тогда родился[19] ты средь грез и первый
Взор к солнцу обратил,
Пленительный певец любви и брани[20],
Учивших в век, что менее уныл
Был, нежли наш, в блаженном жить обмане
Мир рыцарей и дам,
Чертогов и садов! Мой ум легко
Вверяется твоим пустым усладам.
Людская ткется жизнь из зыбких целей,
Из снов и мнимых драм.
За ними гнались мы так далеко!
Так что ж осталось нам? Что листопадом
Обнажено? Лишь то, что, если бред
Развеять, тщетно все, в чем боли нет.

Торквато, о Торквато, был высокий
Твой дух с небес принесен
Нам, а тебе — лишь слезы. Средь невзгод
Утешить — не во власти нежных песен,
Торквато[21] бедный, не расплавить лед,
Которым грудь, исполненную пыла.
Сковала ложь проныр
Бесчестных и тиранов. А любовью[22],
Последним нашим мороком, оставлен
Ты был. Себя реальной тьмой явило
Небытие, а мир —
Безлюдной мглой. Не внял ты славословью[23]
Позднейшему, быв не от благ избавлен —
От бед. Да, просит скорого конца
Познавший нашу скорбь — а не венца.

Вернись, вернись к нам, выйди из могилы,
Унылой и немой,
Но только если ищешь мук, злосчастный
Пример напасти. Непроглядной тьмой
Та, что считал ты мрачной и ужасной,
Жизнь наша стала. Кто тебя оплачет,
Коль никого нет, кто бы,
Кроме себя, был чем-то ныне занят?
Кто безрассудной скорбь твою не звал?
Что высшее, что редкое не значит
У них безумья? Злобы
Укол слабей, чем равнодушье, ранит
Тех, кто великих заслужил похвал.
Коль век не песнь, а цифру славословит,
Кто лавр тебе еще раз приготовит?

С тех, скорбный гений, лет досель не встал
Никто, кем бы поддержан
Был итальянский дух, — лишь тот, кто в тьму
Глухого века злой судьбой был ввержен,
Аллоброг[24], доблесть дикую кому
Послало небо, а не отчий край,
Бессильный и бесплодный;
Нося ее в груди, он, безоружный —
О дерзость! — вел с тиранами на сцене
Войну: хоть мнимой волею пускай,
Хоть бранью безысходной
Дают увлечься ярости недужной
Людей! Один стоял он на арене,
Ибо, кто празден и бездарно нем,
Тот выше всех у нас и мил нам всем.

Жизнь в трепете он прожил и в презренье,
И нет на ней пятна;
Смерть упасла от худших унижений.
Витторио[25], ни век сей, ни страна
Не для тебя. Других достоин гений
Времен и мест. В бездействии застыв,
Ликуем мы, ведомы
Посредственностью. На одну ступень
Мудрец сведен, толпа подъята — мир
Уравнен. Открыватель, твой порыв[26]
От смертной пусть истомы
Спасет живых; заставь вещать нам тень
Героя; укажи ориентир
Гнилому веку: может, пробудится
Для дел высоких он — иль устыдится.

Из отчего гнезда,
Из тиши, из приюта грез и нег
И чар, в чьем обрело небесном даре
Уединенье прелесть, ты туда
Влекома роком, где течет в угаре
И шуме жизнь; нам в этот гнусный век
Жестоким небом послано предвестье,
Сестра моя, что в смутный
И горемычный час
Умножишь ты Италии несчастной
Несчастную семью. Готовь запас
Отваги для детей. Прочь ветр попутный
Гоним судьбой злострастной
От доблестей. Замкнуть
Дух чистый не дано в больную грудь.

Ждут скорбь иль подлость — розно —
Твоих сынов. О, пусть бы скорбь! Прорыв
Меж доблестью и счастьем ров бездонный,
Нрав торжествует низкий. Слишком поздно,
Под самый Вечер дел людских рожденный
Здесь обретает чувство и порыв.
Пусть небо глухо, тем труди ты сердце,
Не выросли чтоб дети Ни счастия друзьями,
Ни робости игрушкой и надежд,—
Счастливыми вы прослывете, сами
Дивясь, в каком-то будущем столетье,
Ибо (срамной невежд
И трусов стиль) мы травим
Живую доблесть — мертвую же славим.

О жены, ждет от вас
Немногого отчизна; и лучится
Не на позор и муку людям, пламя
И сталь смиряя, нега ваших глаз.
Мудрец и воин направляем вами
На мысль и дело. Все, что колесница Божественная дня везет, все вам.
Дать требую у века
Отчет вам. Разве взмах
Рук ваших огнь священный погасил,
Огнь юности? Иль из-за вас зачах,
Забит наш нрав? И коль душа — калека,
Коль цель низка, коль жил
Природная цена
И мышц ничтожна, ваша ль то вина?

Любовь — деяний шпора
Высоких, коль ценить ее; порывы
Благие будит красота. Но те
Безлюбы души, в ком сердца ретивы
Не могут стать, когда вступают в споры
Ветра, и сводит тучи в высоте
Олимп, и сотрясает гору буря.
Взбесившись. Девы! жены!
О, только б возбудил
В вас тот, кто чести, пред грозой сробев,
Лишился отчей, кто свой запер пыл
И пошлый ум свой в грязные загоны,
Презрение и гнев,—
Коль тех любить должны вы
Мужчин, что смелы, а не что смазливы.

Чтоб матерями трусов,
Страшитесь, вас не стали звать. Страданья
Достойных пусть терпеть младое племя
Научится; пусть презрит тех, чьих вкусов
Позорное не оскорбляет время.
Мужая для отчизны, пусть деянья
Отцов и чем обязан край им вспомнит.
Так, чтя героев сеч,
Чтя древних имена,
Рос Спарты род, младой, вольнолюбивый,
До дня, в который повязала меч
На пояс мужу юная жена,
А после черной гривой
Склонялась к наготе
Безжизненного тела на щите.

Виргиния, был лику
Дан образ твоему небесной дланью
Красы всесильной. Твоего же сила
Презренья ввергла римского владыку
В отчаянье. Прелестная, входила
Ты в возраст, склонный к нежному мечтанью,
Когда рассек грудь белую твою
Отцовский грубый нож,
И ты сошла в Эреб,
Сказав: «Пусть старость цвет и жар отнимет,
Отец, у тела; встанет прежде склеп
Пусть — чем меня сквернейшее из лож,
Тирана ложе, примет.
И коль в крови моей
Рим должен жизнь и мощь обресть, убей!»

Благая! хоть светила
В твой век был ярче блеск, чем в наш, но бремя
Могильное утешней днесь нести:
Земля родная этот холм почтила
Слезами. Пусть ты здесь не во плоти
Прелестной, новым ромулово племя
Зажглося гневом вкруг тебя: в пыли
Власы грязнит тиран,
И воля веселит
Забывчивые души, и на сонной
Земле латинским Марсом стан разбит
От тьмы полярной до полдневных стран.
Так, в тяжком погребенный
Безделье, вечный Рим
Судьбой жены вновь стал животворим.