Игорь Шкляревский - Дозорная ветка. Стихи и переводы

Подросток у тебя в подъезде,
как в утешительном заезде
на пятой, на седьмой воде,
когда на веслах одиночки
веселый догорает день
и машут жалкие платочки.
Он согласился быть десятым,
пятнадцатым или двадцатым
и никого не ревновать.
Сейчас, наверно, это в моде.
Принадлежу к другой породе —
звенящий воздух разорвать,
до крови ногти обломать,
быть первым или проиграть!

Проспал на охоту! Аж бросило в пот,
как будто проснулся однажды в субботу,
забыл, что ее подарили народу,
и вздрогнул — проспал на литейный завод.
И радостно вспомнил: суббота — свобода!
И вновь потекла золотая дремота —
веселые реки, вольеры, охота, удача…
И вдруг на охоту проспал.
Смотрел в потолок и себя утешал:
дождливая осень, плохая погода.
И вспомнил, что пуще неволи охота,
однако же, сладко я нынче поспал…
И вдруг засмеялся — ведь это свобода!

Полный неба холодного клен
резко сажей внизу обведен!
Это юность. Рабочий вагон…
И завод. И раздробленный сон,
словно льдина слепая налезла
на стальное ребро ледореза,
рассыпая оскольчатый звон.
Нам пора, позади перегон.
Спрыгнешь — брызги летят из оврага…
Это радость твоя, как собака,
с дрожью капли воды отряхнет,—
вспыхнет радуга!.. И расцветет,
зацепившись за угол барака.
Ты замрешь в полукружье огня,
в синих зарослях стружки фабричной…
Это небо от скуки приличной
охраняет тебя и меня!

Я мало ел и много думал.
Ты много ел и мало думал.
А в результате — как же так? —
ты — умница, а я — дурак!
Ты засмеешься — я заплачу!
Ты сбережешь, а я растрачу!
Ты помнишь — я уже забыл.
Ты знаешь — я уже не знаю.
Но если ты меня простил,
то я вовеки не прощаю.
Ты стар? Глаза твои устали
следить пронзительные стаи
несущихся куда-то птиц,
осенних листьев и страниц?
Тогда я молод, молод, молод,
люблю дорогу, спирт и холод,
весенний гай, грачиный грай!
Ты умираешь? Умирай!
Но поскорее выбирай.
Ты в рай? Тогда я в ад! Прощай!

Бессмысленно живут и умирают,
лишь на мгновенье где-то в глубине
осознают, безвольно ощущают,
что это все в каком-то вечном сне.

Похож на правду этот сон порою,
дождь прошумел, и выросла трава.
Блестит булыжник мокрый под луною.
Днем от забот кружится голова.

Все наяву — справляют дни рожденья,
шлют телеграммы, плачут, пьют, поют,
во сне ложатся и во сне встают,
а думают, что это пробужденье.

Боль перелетная, получужая
стала родной. А причина какая?

Американский серый журавль
весь уничтожен в долинах Гудзона.
«Некого брать под охрану закона»,—
как сообщает научный журнал.

Весь, от Гудзона и до Айовы,
начисто выбит трубач бестолковый.

Трезвость крылатую косит породу.
Трезвое племя на землю пришло.
Душат свободу и грабят природу
и процветают потомкам назло!

На родине моей уже скрипят паромы,
а у тебя в глазах все тот же синий лед.
…Геологов спасли! Поднялся вертолет,
и диктор передал, что все они здоровы.

У острова Аскольд столкнулись корабли,
в борьбе отчаянной был день кошмарный
   прожит.
Сегодня рыбаки на помощь им пришли.
А я люблю тебя — никто мне не поможет!

На круче дом двумя рядами вязов
и проволокой ржавой опоясан.
Торгаш собаку кормит колбасой.
Сегодня — праздник! Всюду пир горой
и слава русская, что смешана с печалью,
сиротством, болью, кровью и золой.
Развалины пугают синевой
и обгорелой рельсовою сталью.
А на базаре нищие хохочут.
Народ толпится у торговых точек.
Летит музыка в небо из пивной.
Ликует грач, от солнца голубой.
На всей земле покончено с войной.
Друг повернулся к домику спиной.
Скрипит зубами и журчит слюной.
И говорит: — Пойдем отсюда к нашим.
Старик собаку кормит колбасой.
Но мы об этом бедным не расскажем.

Пылают буки, грабы, клены.
Летят во Францию вороны.
Их ждут парижские помойки,
размолвки, буйные попойки,
каналы, стоки, клейзаводы
и елисейские восходы.
И вот метут по небу кроны.
И крылья синие шумят.
Седые львовские вороны,
зачем они туда летят?
Какая в жизни перемена?
Один чудак, поклонник Брема,
печальных птиц окольцевал
и мне однажды рассказал,
что по следам Наполеона —
покоя юность не дает —
летят во Францию вороны
и там зимуют каждый год.
И вот летит над миром стая,
кружит и каркает в полях,
тем, кто забыл, напоминая
об исторических путях!

А вот курган. Отсюда шведы
ушли впервые без победы.
Здесь ты впервые проиграл,
Карл, Карл!

Ты слышишь в имени своем
зловещий крик
   ворон полтавских,
и причитанья вдов солдатских,
и огрызающийся гром
   артиллерийской канонады,
и грубым каменным ядром
ручья придавленное горло,
и грозное удушье горна?

Карл, Карл!

Ты сам пришел в поля России,
чтоб имя гордое твое
вороны старые носили,
садясь на мокрое жнивье.

Ты, юный, сам не понимал,
зачем среди чужих просторов
так безоглядно растерял
своих железных волонтеров.

Брожу в долине
с детства милой.
Дышу свободой и весной.
Есть в стороне моей лесной
пришельцев братские могилы.

Многострадальный и радушный,
мой незлопамятный народ,
к могилам этим равнодушный,
своей надеждою живет.

Как только я на холм взобрался,
сад в мои легкие ворвался!
И я, как пьяный, зашатался
и как счастливый засмеялся.

Потом в долину я спустился,
и оглушил меня простор!
и с гулом в кровь мою вломился
израненный подсочный бор.

О чем леса мои шумели?
О чем ночные птицы пели?
Я ничего не понимал!
Я шел весеннею долиной,
бежал к реке своей любимой
и, задыхаясь, повторял:

О жизнь, непонятая мной,
ты восхитительна до дрожи!
Однако чести не дороже,
однако чести не дороже
и не добрей тебя самой.

Умер мой веселый друг.
Не согласен! Больно! Пусто…
Но веселый до кощунства
мне приснился летний луг!

И смотрел я не дыша,
и сквозь слезы мне казалось,
что товарища душа
в свежих травах раскрывалась.

Остро вспыхнула роса,
и у скорби, у печали —
у меня мои глаза
краски луга отобрали:

серебристый белотал,
ветреница золотая,
чина, странница седая,—
я их до рожденья знал!
Вот вербейник у воды
нежно-розово-зеленый.
Вот поникшей череды
сонно-желтые бутоны.
Вот пурпуровый чистец
с черной рябью на тычинках
и вечерница в ложбинках,
а на склонах — аржанец.
Вот дубровка голубая —
боль снимается любая!
Вот нивяник грустно-белый…
Сник сердечник — признак первый,
что чревата даль грозой.
А когда подует ветер,
вздрогнешь… Спросят: «Что с тобой?»
Ты ответишь: «Пахнет клевер!»
И вдохнешь его, уверен,
что не обделен судьбой!

Но, маяча над водой
и блуждая вдоль излучин,
вдруг я понял, что измучен
разнотравной красотой.
Потому, что был один,
о литейка и больница,
и не мог я поделиться
с вами свежестью долин.
И уже в тени обрыва,
от росы еще бела,
приднепровская крапива
мою память обожгла.
О крапива и щавель —
отрочества витамины,
поколенья гулкий хмель,—
там качаются руины…
Пусть циничный человек
замечает в оправданье,
что в его практичный век
ни к чему все эти знанья.
Отступила голодуха,
наступила трын-трава!
Но тревожит голос друга,
голос друга — голос луга,
голос вечного родства…

Вновь запахли травы сладко,
и возникли надо мной:
тополиная стекляница,
ивовая переливница,
бархатица волоокая,
коромысло синекрылое,
траурница и весенница,
и обычная печальница,
и оса, блестянка огненная!
И бежало над Лобчанкою
детство с марлевою сеткою
за сияющей журчалкою
и багряной огнецветною.
И, сверкая, как лудильщик,
знойный полдень шел на луг.
Свайный жук и жук-сверлильщик
ослепляли меня вдруг.
А по воздуху к заливу
молодая цапля шла,
целый день ловила рыбу,
и белел испод крыла.
И звенел, трещал будильник
в сладком хаосе корней —
блеск роняли тинник, ильник
и священный скарабей!
Пусть циничный человек
замечает в оправданье,
что в его практичный век
ни к чему все эти знанья.
Что я цинику отвечу?
Я ему отвечу так:
— Вечен луг, а ты не вечен,
ты ведь циник и пошляк.
Одиночеством унижен,
потому что сердцем пуст,
что ты видишь в зное рыжем?
Ничего — ольховый куст.
Вечен луг, а ты не вечен,
суетой обременен
и всеядностью заверчен,
даже в грусти ты смешон.
Потому что в этой грусти
и в несчастиях твоих
нету мысли, нету сути,
нет бездоний золотых!
— Браво, так ему, приятель,
вклей, вклей, вклей, вклей! —
закричал зеленый дятел,
редкий гость земли моей…
И кукушка куковала —
отзывался в сердце звук —
годы родине считала,
подтверждала: вечен луг!

Ты закажи мне песню о хлебах,
отвечу: — Нет в природе равновесья…
Сухой песок скрежещет на зубах,
и о болотах назревает песня!

Мелиоратор славно поработал,
глухие топи были не в чести.
Пошли меня ко всем чертям в болото!
Но расскажи мне, где его найти?

Среди каких песков и мелколесья?
Подымет ночью совесть, а не страх,
и я уеду в глубину Полесья
и повторю, что о болотах песня —

в грядущем это песня о хлебах.

Нас много у тебя, а ты одна.
Скорбим, бывает, радуемся ложно.
Вдыхая гарь и сырость из окна,
лишь о тебе задумаюсь тревожно.

Нет, я гадать по звездам не готов,
куда надежней зыбь весенних всходов,
размах полей, созвездия заводов,
высокие стожары городов…

Я отношусь к тебе благоговейно,
в былое низко кланяюсь труду,
но скорбь моя уже в долине Рейна,
аж в восемьсот шестнадцатом году!

Там началось — спрямить решили русло,
чтоб судоходный бизнес процветал.
Им вспоминать теперь об этом грустно,
все инженер учел и подсчитал.

Трудились люди более полвека,
и все же светлый разум человека
не победил. И праздничный канал
не поразил величьем иностранца —

вдруг уровень грунтовых вод упал!
Песок свистел от Базеля до Майнца…

Колодцы высохли. Дохнула жаром высь.
Неурожаи проклял местный житель.
Лишь одного не смог учесть строитель,
что из болота вытекает жизнь!

В конце концов нагрянул час расплаты —
набрали мощь стальные короли,
и славный Рейн добили химикаты,
и славный Базель потонул в пыли.

Пропал ручей в лесочке поределом,
рыбак последний продал невода,
и рыбнадзор в обнимку с браконьером
пошли в кабак, врагов свела беда.

От щелочей задохлась Лорелея…
Прозрачен Сож. В бору — грибной туман.
При чем здесь Базель и долина Рейна?
Отвечу: — Есть подземный океан!

Пора понять великий смысл природы,
тебе и мне давно понять пора,
что воды Вислы, Рейна и Днепра
в конце концов одни и те же воды!

Я возвращаюсь в край своих отцов.
Люблю закон, разящий безобразья.
Люблю сырые запахи ненастья
и влажный шум взволнованных лесов.

Люблю весной дремать в сыром овраге,
встречать, дрожа от сырости, рассвет
и шкурой ощущать избыток влаги,
ведь на Земле надежней крыши нет!

И от пожара, и от недорода,
и от болезней чертово болото
спасает нас. Мне было 20 лет.
Я был влюблен. Мы встретили рассвет

в чаду трясин, в хаосе краснотала.
Лягушки пели… Вдруг она сказала:
— Смотри, какая грязная вода…
Мы в тот же день расстались навсегда.

Вдохнешь туман — болотный, торфяной,
а в нем такая сладость и тревога!
Шекспир и Диккенс… Желтая дорога
и ельники затоплены водой…

В душе — неизъяснимое волненье,
опять, как в детстве, страшно и тепло.
То Бежин луг, там бродит привиденье…
И Медный всадник скачет тяжело…

Люблю один бродить в сырой низине,
люблю сидеть часами у костра
и слушать, слушать, слушать до утра,
как егерь едет на ручной дрезине,

как бабы в роще ведрами бренчат.
Уже предзимье в воздухе повисло,
во рту от клюквы холодно и кисло!
И журавли кричат, кричат, кричат.

Всю ночь хрипит на озере вожак,
крылом настылый вереск обнимает,
и голос птицы — резкий, как наждак,—
пространство сиротливое терзает.

Стой — на лещине запеклась заря!
Замри — какая бодрость и прохлада.
Пойми — душа цветам болотным рада.
Гордись — вокруг родимые края.

Чем их сильнее любишь, тем тревожней.
Не относись к природе свысока.
Мы на земле, как в чашечке цветка,
и крикнуть хочется: — Поосторожней!

Все помню — и чистую дрожь
по-детски румяной подруги,
и грустно упавшую рожь,
и леса усталые звуки,
и первый горячий глоток —
блаженный итог передряги.
Костер, утопая во мраке,
цеплялся за каждый сучок.
Могучая свежесть земли
трепала палаточку нашу,
таинственно воды текли,
и всплески пугали Наташу.
И дикие гуси в печали
ночной обнимали простор.
Полдня мы в стогах прозябали,
полдня разводили костер.
И вдруг словно треснула мгла
от вспышки летящей кометы.
Что делать, я верю в приметы
и в добрые верю слова:

пока не упала звезда,
задумай такое желанье,
чтоб эта лесная вода
не вытекла вдруг в мирозданье.

Пока не упала звезда,
такое желанье задумай,
чтоб вечная тьма никогда
живой огонек не задула!

А если успеешь, тогда
желание личное вспомни,
но где-то на уровне кровли
твоя догорает звезда!..

И ты мне за это прости.
— За что? — удивилась Наташа,
ей холодно было и страшно,
и нас окружали дожди.
Одни под расхристанным небом
мы были невольно близки,
но снился мне солнечный невод
в зеленых глубинах реки.
Перловицы вензель арабский
и готику синих лучей
я видел сквозь марево ряски,
но я не сумел их прочесть.
Еще устремленный в земную
насущную хронику дня,
не смог я прочесть золотую
открытую летопись дна.
Возникла она и пропала,
когда забурлило весло…
А солнце и вправду взошло,
и наша река ликовала!
И окунь на отмели снова
глушил золотого малька.
О-о-ку-у-нь! Что за дивное слово,
как в нем синева глубока.
И жерех — серебряный гений,
уклейку над заводью нес!
Пронзительных сотни мгновений —
как вспышки намокших стрекоз.
А там, где в застое прогоркла
вода от ольховой коры,
изящно рыбачила норка
и дружно трудились бобры.
Всмотрись в эту дымную воду,
пойми ее детскую речь,
оплакивать рано природу,
но самое время беречь.
Любовь к нашей Матери Первой,
души разнотравный шалаш —
вот самый надежный и верный
мелеющих заводей страж…
Щедра твоя чистая жизнь,
и случай тебе улыбнулся,
но все-таки ты оглянись.
Смеркалось. И я оглянулся…

Господи! Огненно-синей стеной
осень стоит у меня за спиной.

Широкий шум березовых лесов
и грозный гул остроконечных сосен
нагадывали мне, что скоро осень,
и грянула она в конце концов.
В конце концов нагрянула она
молчаньем птиц и просекой в безбрежность…
А по ночам болотная луна
бросала в дрожь притихшую окрестность.
И прямо в душу смутную мою
светила, нет, — задумчиво смотрела,
как будто знать, далекая, хотела,
зачем живу, страдаю и люблю?
А на рассвете рощица звала,
аукала меня грибной охотой,
и одиноко падала листва,
чуть тронутая смертной позолотой.
А лес шумел! Зелено-золотой
шумел мой лес, живицей опьяняя,
и лось трубил, и белка молодая
ловила лист, летящий над землей.

И вот опять в орешнике дымок…
Под елью две нахохленные воли —
два мальчика… — Эй, почему не в школе?
— Не выучили, дяденька, урок!
Я оглянулся — факелы рябин,
туман, ползущий в старые траншеи,
слепой землянки солнечные щели,
источенный водою карабин,
изжеванный землей противогаз…
Покой! И Слава вечная и тризна —
уж этот лес душе не преподаст
поверхностный урок патриотизма.
Я должен был бродяжек пожурить,
но был подкуплен бульбочкой печеной
и промычал, едою увлеченный:
— Костер не позабудьте погасить…
И потянуло в детство — в Черный бор,
такой богатый клюквой и грибами.
Я перешел ручей, и за холмами
пустое небо глянуло в упор…
Здесь токовать должны перепела
и радость белкой прыгать в поднебесье,
но сократила острая пила
мою главу веселую о лесе…

Какими жизнестойкими словами,
как передать свою любовь к лесам
дням настоящим и грядущим дням?
Вдруг шелест, голос: «Передай с лесами!»
Откуда голос? Рядом — над рекой —
маячил бор, пока что не подсочный.
Шагнул ко мне высокою стеной,
позвал меня, задумчивый и мощный.

Я не запомнил, что и где растет,
не любовался яркими дроздами,
но, подпирая кроной небосвод,
опять стоит сосна перед глазами!
Сползает круча, оседает грунт,
не лезут в землю штопором коренья,
как будто здесь страдают и живут
моих подспудных мыслей продолженья.
Корнями почва вся оплетена,
внизу река поет и русло режет…
На круче одинокая сосна
за землю держится и землю держит!

Дозорная ветка — высокая ветка.
Покуда не стали птенцы на крыло,
покуда в полетах душа не окрепла,
у птицы задача — высматривать зло.
И мальчик с рогаткой, и ястреб проворный,
и подлый охотник, и роща в огне
мерещатся птице на ветке дозорной,
а что с этой ветки мерещится мне?
И отрок, напичканный с детства цинизмом,
и пильщик, спиливший мои тополя,
и где-то за дамбой в овраге неблизком
в ожогах и ранах больная земля…
Но главное — с этой тревожной вершины,
пока у грядущего крепнет крыло,
я вижу любимые с детства долины —
осеннее солнце над ними взошло!
Здоровые рощи и чистые реки,
и нашу прекрасную чистую речь
мне дарят отчизны дозорные ветки,
чтоб все это свято любить и беречь!