мотивы
и выбросит фальши.
И в конце всё равно
остаётся немного места,
и в каждой груди бьётся
любовью ещё чьё-то сердце.
Я в поэзии — драма непонятых строк,
меня кличут рифмопредателем.
Нарастает уныния, горечи ком,
всё пытаюсь объять необъятное.
Я слово своё для души берегу,
ровно той, что коснётся создателя.
Я живая, удобная только ему,
а они грубияны, каратели.
Оставьте слово мне и волю,
оставьте музыку слогов!
Я, обещаю, на свободе
служить творцу, теряя ночь.
Я и сама себе начальник
со строгостью небесных сил,
я пожинатель и создатель,
в любви рождается мой стих!
Больше всего огня в хороших девочках,
в скромных, примерных припевочках.
Пламя их ярче горит, больше страсти,
скопленной жадно за годы покладистости.
Все океаны, весь мир в томном взгляде их,
как горы высокие недосягаемые.
Стержень внутри металлический, крепкий,
голос пронзительный, бархатный, меткий.
Такие на сердце печать оставляют,
такими судьба других награждает.
Таких разглядеть бы, не сдаться суметь бы
и рядом с ней быть кротким, ласковым зверем.
Разве важен лист,
упавший на траву?
Цикл его жизни
подошёл к концу.
Разве важен я,
уставший наяву?
Бьёт и серебрится
ручеёк в лесу.
Бренность всех моментов –
сущность бытия.
В облаке аспектов,
в страхе от дождя.
Золотые горы,
слитки мнимых сил,
на ковре узоры
в памяти храним.
И тени пляшут под восход,
и не жалеет солнце граней,
всё будет так из года в год,
и прячет жизнь в листве печали.
Там, где уездный городок
надел костюм осенних песен,
там современный лад узор свой
вышивает в модный крестик.
В сансаре тонут корабли
с людьми, надеждами, мечтами,
а суть отмолит наши дни
и в ясный день любовь восстанет.
На реке водым-вода,
тянет жизнь свою рутину,
за туманом города
и зима уже остыла.
Чувства все наперевес,
мрак событий,
чёрствость фактов,
пристань –
хвойный дикий лес
(вольность, сила и услада).
И к сознанию прилип
образ гор, такой знакомый,
первый день весны велик,
его смысл заколдован.
В пламени невзгод земная твердь
и слезами горю не поможешь,
чёрным вороном, осипшим смерть
чаще пущего людей тревожит.
И весна к весне стучится в дверь.
Помоги мне! — вся кричит от боли,
и слагается картина дней
в омраченном зареве багровом.
И потерь дымятся облака,
и сурово в замкнутом сознании.
Костенеют души, чудеса
плавятся в оптическом обмане.
Бегом по ускользающим ступеням
то вверх, то вниз, волнуя средостение,
а в мире миллионов ответвлений
важен каждый шаг и без сомнений.
Условен путь и правила условны,
но волю жизни следует исполнить,
и чтоб уметь вести себя достойно,
с улыбкой направляйся, будь спокойным.
Самые лучшие люди — неровные,
с бугорками, с изюминкой, гордые
и самый красивый звериный оскал у них,
словно скалы они, пропастью пойманные.
Есть что-то в характере сложном их,
болью пропитанном и покорёженном,
суровой реальностью, ветром помножены,
из крайности в крайность,
вот так они сложены.
Говорят, на козе не подъедешь к ним,
врут по незнанию,
они хоть и внешне грубы,
но с нежнейшею мякотью.
Природа — вечное творение
и не заметны те мгновения,
когда заснули те, что были,
когда проснулись те, что есть.
В круговороте обольщения
и в мимолётном взгляде дня
усыпан жизни путь везением,
для тех, кто выбрал здесь себя.
Медной поволокой октября
через призму озера большого
смотрят жизни потаённые края
на тебя уже совсем другого.
Дымкой серой над водой завис,
у судьбы не требуешь, не молишь,
лодка у причала, вёсла вниз
и в сухой траве упрятал боли.
В низком синем небе, как в окне
представляются немыслимые дали,
отражаются желания во сне,
сердце погрузилось в созерцание.
Ради чего горит этот уголь осенний ночной?
Ради чего хранит этот дождь нескончаемый боль?
Ради чего умолк лета прощальный аккорд?
И почему навзничь пала печаль под луной?
Раскрепостился лес и уснул в прохладе сырой
и утомлённый пресс гибнет листвы золотой,
и очевидность явлений искажена хворотьбой,
а иллюзорность мгновений следует вновь за мечтой.
А потом растопили качели
со скрипом и свистом снега
и по ветру вновь полетели
молодые земные года.
И простым карандашиком чертят,
словно мудрые учителя,
ветви гордые, строгие, верные
нам тропинки с вами друзья.
И глоточек пьяной свободы
взволнует наши сердца,
и уснёт на коленках у Бога
наша юная крошка весна.
Восемь теней, остывших в пространстве,
восемь ночей, ускользающих шансов.
Восемь. А больше тебя и не спросят,
уносят любовь, как тело и в осень.
Уныние — грех, но печаль, что отрада,
глушит все чувства, обманом лаская.
Восемь парадных, восемь постелей,
восемь недель, обрадуй соседей.
Людям свойственно гибнуть в огне,
они сами себе злое пламя,
покорёженный холст на стене
и улыбка натянута ада.
И кровавое море в котле,
и спросят, — а кто без изъяна?
Ответят, — лишь птицы во сне,
парят, словно ангелы рая.
Едкая души пронзает чернь,
словно ветром дьявольским пороки
множат естество угрюмых дней
и тревоги крошат, прям под ноги.
А осколок солнечного света
взвился хором до благих небес
и в эфире нежного завета
обнимает ласково отец.
Елейный враг души покорной,
он ждал явления ночи,
когда в усладе обнажённой
коснётся стана, сей любви.
И песни сладкие исполнив,
собою возгордится он
и словно камень обрамлённый
осветит весь во мраке дом.
А красота исчезнет сразу,
лишь тень луны напомнит им,
как возгорались реки в яви,
как осыпались розы лжи.
Уйди, холодная печаль,
уйдёт и пусть сырая хвора,
я к жизни пламенным брегам,
готов как лошадь мчать галопом.
И я отныне на века
свершеньям рад под облаками,
словно чарующая мгла,
несусь в неведомые дали.
Пусть солнце сыплет всюду пыль,
она блестит, являя грани
и пусть блаженны станут дни,
и пусть не видно будет края.
