гениталии. Когда, находясь ещё в путах крайнего невежества, обозначающими их словами, словно каменьями, стали бросаться друг в друга, то как раз в этом месте и пошла настоящая роковая порча и языка, и самой этики. Удвигая от нас ограничения всё дальше, нынешняя свобода способна этику вообще избыть. Не стоит, наверное, говорить о том, что и языку при этом нисколько не легче.
Неизбежны последствия, которых ожидать не хотелось бы. Но тут уже никто ничего поделать не в силах. Мат способен так глубоко войти в языковую ткань, что там он уже и будет оставаться. Причём не только в обыденной речи, в разговорной практике, но и всюду, где только используется слово. Что мы уже к большому нашему сожалению и с отчаянием наблюдаем чуть ли не с каждой минутой жизни.
Устранение мата, очищение от него языка – пустая блажь, нелепая выдумка рафинированных воспитателей, схоластов-учёных, беллетристов. Готовиться надо, может быть, к самому худшему – когда испорченный до пределов словарь свалится от своей же испорченности. Кому он нужен, грязный и вызывающий – на уровне воровского жаргона? Общество, если у него достанет желания иметь взамен новую этику, более жизнестойкую, чем сейчас, вынуждено будет позаботиться и о новом языке для себя. Иного не дано. И не нужно слёз. Осквернённое по нашей же скверной совокупной воле должно исчезнуть. Уйти в прошлое. Чем быстрее, тем, кажется, лучше.
I. МЕТЛОЮ ТАМ, ГДЕ КИСТЬ ЛЕГЛА
Бывая на выставках произведений искусства, двигаясь от одного экспоната к другому, немалая часть посетителей как-то очень легко и порой даже вызывающе оставляет без внимания тот очередной образец, который оказался перед нею в данную минуту. Она торопится вперёд, рассчитывая, может быть, увидеть нечто для неё более привлекательное. Что именно или в соотношении с чем – она не знает, просто ходит, разглядывает. Ей нет нужды где-нибудь задерживаться, что-то замечать, запоминать, чему-то удивляться. Это – всего лишь прогулка по залу. Всю экспозицию и очень тщательно рассматривают, как правило, люди искушённые, в понятии которых искусство есть не предмет бесцельного развлечения или траты свободного времени, а средство поднять выше свою духовность, некая выверка индивидуальной чувственности, её настроенности на восприятие прекрасного, на раздумья по поводу увиденного.
Но итоговые замечания могут быть у каждого. Все вместе они образуют своеобразный банк данных об успехе или неуспехе устроенного обозрения. Его, этот банк или реестр, можно представить, но в полноте как наличность иметь нельзя. Даже если в дело включаются средства массовой информации, где отдельные компетентные отклики часто обречены растворяться в массе пиара. Важное значение имеют поэтому хотя бы и немногочисленные записи в журналах отзывов посетителей да ещё устные высказывания приходящей публики, если их каким-то образом удаётся фиксировать. И вот в этом месте случаются вещи довольно странные, порой мало или совершенно не совместимые с задачами и практикой показа образцов искусства.
Находятся люди, которым доставляет, кажется, удовольствие выразить свое крайне резкое отрицательное мнение об увиденном. Свобода на мнения это допускает. Но что делать, если здесь умысел, расчёт, выплеск обиды или даже злости? Само искусство вроде как требует определённой реакции от его потребителей. Однако ясно, что и беспредел тут вовсе некстати. В противном случае могут быть поставлены под сомнение самые благие намерения организаторов показа, а главное – возбуждается нездоровый и несправедливый экивок в сторону творчества того или иного мастера.
Обратимся к неудовлетворительным оценкам произведений на выставке работ художника Ильи Глазунова, состоявшейся в музее им. Эрьзи. В числе других вот какие записи можно было прочитать в журнале отзывов на эту экспозицию:
«…ожидала большего. Достойны внимания 1-2 картины. Нельзя же так пренебрежительно относиться к посетителям и выставлять абы что!»
«Спасибо Глазунову, что помог ещё раз полюбоваться Сычковым и другими мордовскими художниками. Скучно! Репродукций… очень много».
«Полное разочарование. На фоне Сычкова и Макарова Глазунов – школьник».
Если такую отмашистую критику принять за чистую монету, то отсюда недалеко и до полного отрицания Глазунова как художника, со всем его творчеством. Да, пожалуй, и как личности – тоже. Не нравится он, и всё, ату его! Это откровенно разгромные мнения, наподобие тех, какие выражались пролетариями по командам от их вождей.
Что могло вызывать столь глумливую реакцию? Ведь просто нескромно и невежливо так-то вот сводить к нулю всё, чем Глазунов завоевал себе признание. Он завоёвывал это признание, будучи сыном своего века, находясь в самой страшной эпохе, не желавшей ничего, кроме восхвалений, нужных режиму.
Наверное, из-за того и заметны на нём одежды традиционалиста, консерватора, сначала не успевшего, а после уже и не пожелавшего окунаться в бурлящую стихию модерна, для многих оказавшуюся погибельной. Разве нельзя разглядеть в его картинах, как мучительно было для него выбрать и отработать свой оригинальный стиль, какое требовалось напряжение, чтобы не впадать в подчинённость и в угодливость?
Пусть немало в его творчестве отстранения, ухода в натянутую, искусственную историчность и в мистику, в сомнительную плакатность и панорамность, но ведь нельзя же не принимать во внимание и того, какие вершины исполнительства ему удалось покорить.
Что значит работы «недостойные» – все, кроме одной-двух изо всей экспозиции? Вот бы знать – это какие? Если «Сын ждёт отца», где при густом наложении красок темнотой и тревожностью ночи заслоняется и как бы упрятывается фигура сына, так что даже возникает подозрение, не наоборот ли, не отец ли ждёт сына, то, возможно, здесь и впрямь не обойтись без упрёка. Или, скажем, надуманная «выровненность» образа в «Юности Андрея Рублёва», возникшая из-за того, что художник изобразил своего исторического собрата по ремеслу с прикрытыми веками, не показав глаз, да ещё и с цветочком в руке у пояса, отчего от полотна веет охоложенной пустой манерностью и чуть ли не игривостью, которые здесь неуместны. Что поделать, ни у кого не обходится без посредственного.
Зато какие глубины открывает нам мастер в ряде других его творений. Глаза, их броская выразительность, воплощение в них сущности характера – в приёмах их прорисовки Глазунову, пожалуй, не найдётся равных, где бы их ни искать. Чего стоят образы одних только героев произведений Достоевского, запечатлённые в иллюстрациях к текстам.
На одной из работ этой серии – две головы, размещённые рядом. Это – «Верховенский и Лямшин», иллюстрация к «Бесам». Глаза одного из персонажей, представленного в затенении, выделены мощными световыми штрихами на зрачках глаз, и от того с большой достоверностью, уже в
