единстве, в общем осмыслении воспринимаются сразу оба характера, оба лица. Разве не следует отдать должного такому отражению коллизий, запечатлённых в известном романе?
Именно с творчеством Глазунова закреплена в нашем сознании величайшая и уже зримая напряжённость мыслей и чувственности в наследии, оставленном Достоевским. Оно говорит нам об очень внимательном прочтении мастером кисти всего творчества этого писателя, гения художественного психологизма, непревзойдённого и до сих пор, и, возможно, – на все времена. И оно же не может не говорить о том, как важно, расценивая иллюстрации к его произведениям, хорошенько знать этот пласт литературы также и нам с вами. Без такого знания не может быть сколько-нибудь стоящего, справедливого отношения и к художнику.
Так же, как некорректны суждения о непрочитанной книге или о непройденной дороге, точно так же должно восприниматься и отрицание значимости работ в изобразительном искусстве, если давать о них отзыв, не вникая в их суть или только накоротке с ними знакомясь, игнорируя свою ответственность по случаю допускаемой несправедливости. Пробежать по залам и только что-нибудь успеть увидеть в экспозиции – такая, с позволения сказать, мера участия – не лучшее расположение к искусству. Она просто не даёт серьёзного права выставлять себя, со своими куцыми запросами, перед теми, кому искусство всегда дорого или кто хотя бы старался быть здесь пограмотнее и поделикатнее.
Пробежки по верхам – явление вовсе не новое и присущее не только провинции. Как это ни прискорбно, и в залах крупнейших музеев и галерей мира, и в тесном помещении какого-нибудь сельского клуба посетители выставок ведут себя почти одинаково. Профессиональные искусствоведы могли множество раз наблюдать ситуации, когда экскурсанты, будто бы сговорившись, только мимоходом окидывали взглядами работы, непревзойдённые по эстетической ценности, шедевры в лучшем значении этого слова, и отсюда спешили к разделам, содержащим элементы упрощений, распахнутой эротики, деталей бытовой и моральной нечистоплотности.
К стыду всего человечества, в наши дни учреждения культуры даже самых высших рангов не прочь выставлять такую продукцию наравне с лучшими образцами, рассчитывая таким образом привлекать как можно больше публики. Это издержки, которыми под корень срезается великое дерево культуры, феномен, не имеющий замены.
Приходится считаться с тем, что процессы экспонирования искусства чем далее, тем больше девальвируются, приобретая часто зыбкие, малопривлекательные очертания. Их действенность рушится под натиском той привычки к лёгким и как бы даже необязательным восприятиям, каким люди постоянно обучаются, бездумно просматривая сомнительные телесериалы и телешоу, поддаваясь зомбическим нагрузкам на разного рода шумливых концертах, прослушиваниях ударной музыки, дискотеках, вчитываясь в бессодержательные романы и поэтические строки. Даёт знать и всё нарастающий вал поставок новых продуктов настоящей, ответственной, большой культуры, где, бывает, не так легко разобраться что к чему.
Находясь в таких обстоятельствах, человек порой не способен заметить перемену в себе, уводящую его от реальной жизни. Ему ничего не стоит аплодировать скучнейшему спектаклю и так же ничего не стоит устроить ему провал. Условное становится преобладающим. После чего то условное, каким бывает насыщено всё в искусстве, привычно расценивается по заученной мерке. Вовлекая его в общий круг развлечений, от него ждут чего-нибудь ему не свойственного, без причин выставляют к нему неадекватные требования, неизбежно дистанцируясь от него.
Именно отсюда исходит бряцание укорами, неудовольствием, категоричностью. Вне связи с главным тут будет решительно замечен любой просчёт, любое расхождение с афишей, что-то недоустроенное.
Выставка произведений Глазунова, как мероприятие, в самом деле имела изъяны. Но это вовсе не повод почти в грубой форме принижать всё творчество этого по-своему яркого и талантливого художника, отзываться о нём непочтительно перед лицом пусть бы даже и более ярких или более талантливых мастеров. Твёрдую окончательную оценку им всем, как известно, поставить может только время, которого хватит на всех, – зачем же идти впереди него, наспех заниматься навешиванием ярлыков?
Особое раздражение, как нельзя было не заметить по критике, вызывало то, что среди экспонатов находилось много репродукций. Наверное, тут следовало бы сказать, что даже это легко извинить, имея в виду, как, с учётом состояния современного экпозиционного бизнеса, непросто было уговорить большого, комфортно устроенного и уже пожилого мастера выставиться в провинции. Он ведь не струсил, что будет представлен на одной площадке с Сычковым, с Макаровым, рядом с Эрьзей наконец. Поступок, заслуживающий только уважения, а не наоборот. Зрителям же было, скорее всего, небесполезно ознакомиться с таким собранием работ, самых разных по уровню исполнения, собранием, как представляется, вполне достаточным для уяснения значимости творчества художника в целом, в его совокупности.
Ничего бы мы не потеряли, если бы таких выставок не было? Ну, это, кажется, из того же арсенала немотивированных оценок и неустойчивости в суждениях…
II. ОБЪЕКТ ПИАРА ЛЕГКО УЗНАВАЕМ…
Репортёры, писавшие о выставке произведений Сафронова, как это у них всегда бывает при освещении булькающих сенсаций, оставались и на сей раз верны своим привычкам, излагая событие торопливо и практически все одинаково. Меньше всего им приходилось думать о существе дела, поскольку тут нужно было каждому удивить публику своими затёртыми пассажами непременно первым. И получилось так, что с выставкой они покончили ещё до её открытия или при её начале, задолго до закрытия, – так никому ничего и не сказав нового о месте и значимости представляемых экспонатов в пределах современного изоискусства.
Знакомые подходы пиарщиков!
Надо, однако, отдать им должное. Люди узнали о персоне художника много такого, чего никогда бы не узнать и не услышать, проживая невылазно в закисшей провинции.
Самое же наибольшее, чему каждому тут следовало по-настоящему и навсегда удивиться (а репортёры упорно клонили как раз на это), состояло в том, что, оказывается, вот здесь, рядом, отыскались корни этнического происхождения Сафронова. Кого угодно можно такими изысками сбить с толку. Ну, представьте, вам говорят, что вы в родстве с негром-миллиардером. По меньшей мере это прибавит вам гордости за Африку или США. А уж о чьей-то лютой зависти к вам и говорить нечего.
Наш объект пиара хотя и тёртый калач, его не проведёшь, но тут даже и он вынужден был откомментироваться. Ответ свёлся к тому, что в новой этнической роли он вроде как чувствует себя и уверенно, и неуверенно. А чтобы придать ответу ещё и пикантности, он, зная о себе, что он общемировой любимец, добавил, что какая-то доля крови у каждого россиянина, возможно, татарская, а, возможно, и ваша, други любезные. И даже пообещал посетить в регионе поселение, где бывал в детстве, – чтобы там чего-нибудь нарисовать-создать.
В ту же сюжетную канву вошли перечисления видов манерности,
