«Нам сказали…»
Нам сказали:
– Зря чураетесь
оказии любой.
Через гребень
переправитесь,
а там —
само собой…
Но дорога,
вниз
несущаяся,
изгибалась неспроста,
как танцовщица,
танцующая
танец живота!
Мы —
танцоры неискусные, —
озимых зеленей,
перекатывались
в кузове,
танцевали вместе с ней.
То припадочно,
то медленно,
смешно и не смешно…
А потом мы пили
местное
крестьянское вино.
И смотрели вверх растерянно:
оттуда
по росе,
будто гибкое растение,
струилось шоссе.
Возле нас оно
заканчивалось,
как нитка от клубка.
А на гору
облокачивались
большие облака.
Шли —
промытые и выхоленные,
заменяли потолок.
Будто в самом деле
вытканные
из этаких
дорог.
Сувениры
вырезают
из обычных чурбачков.
И фигурки
вылезают,
отряхаясь от оков.
Их по мокрой гальке
тащат,
топят в море,
как котят.
Трут бумагою наждачной,
продолжительно коптят.
Держат над горящим дегтем.
Краску из кувшина льют.
Появившимся потекам
вид наивный
придают.
Перетряхивают,
вертят.
Ад кромешный.
Чад сплошной…
Вот уж от фигурок
веет
неподдельной
стариной.
Вот они застыли
важно.
Переполнили лотки.
Вот на мир
подслеповато
смотрят ветхие божки…
Покупатель —
в полном трансе.
Денег
нечего жалеть!..
Ах, когда-то я старался
поскорее
повзрослеть!
Без пальто ходил весною
на вечернее кино.
С малолетнею шпаною
пил серьезное вино…
…Не копти меня,
столетье.
Снег,
не липни
к волосам.
Час придет.
Я постарею.
Сам.
«Мир, состоящий из зла и счастья…»
Мир,
состоящий из зла и счастья,
из родильных домов
и кладбищ…
Ему я
каждое утро кланяюсь,
вчерашнюю грязь
с ботинок счищая.
То
как задачник для третьего класса.
То
как чертеж грядущих домин,
терпкий,
невежливый,
громогласный, —
он навсегда мне знаком —
этот мир.
В нем
на окраинных улочках пусто.
В очередях —
разговоры нелегкие.
В нем у лотков
выбирают арбузы,
их, как детей,
ладонью пошлепывая!
Мир мне привычен, как слово
«здравствуйте».
И ожидаем, как новоселье…
Я выхожу
и себя разбрасываю,
раскидываю,
рассеиваю!
Весь выворачиваюсь,
как карманы,
чтоб завтра
сначала все повторить…
Мира мне
так бесконечно мало,
что лучше об этом
не говорить!
Я снова дома,
дома.
Вот так и надо
жить.
Мне хорошо.
Удобно.
И незачем спешить.
И можно вещи гладить.
Ценить.
Переставлять.
С вещами можно
ладить.
Их можно прославлять.
Отдать им,
что имеешь,
почти сойдя с ума…
Но вот
проходит месяц,
и в доме —
кутерьма!
Как изменились вещи!
(Не веришь —
сам взгляни!)
Вот я все меньше,
мельче.
Вот все крупней
они.
Огромны,
непокорны,
страшны, как никогда, —
они подходят к горлу,
как полая вода!
Как будто под парами
в усилье
непростом
топорщится углами
обыкновенный стол.
Растет и задевает,
молчание храня,
как будто
выживает
из комнаты
меня!
Пройти к столу мешает
гигантская кровать!..
Я снова
уезжаю
по дому
тосковать.
Зловещи и просты
ожоги на судьбе.
В ком
был уверен
ты?
– В себе…
Гармошка и хорал.
Преступник и судья.
Кого ты
презирал?
– Себя…
И плакал,
и дурил,
от курева хрипя.
Кого
благодарил?
– Себя…
В крутящемся дыму
на узенькой тропе
не доверял
кому?
– Себе…
Горящему —
гореть.
Работа —
как запой.
Кем
хочешь умереть?
– Собой!
«Все советские писатели подкуплены…»
Так о нас пишут
Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи:
«Погублен…»
Улыбаются товарищи:
«Живу!..»
Я подкуплен
ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом
коменданта-латыша.
Я подкуплен
военкомами гражданской
и свинцовою водою
Сиваша…
Я еще подкуплен снегом
белым-белым.
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
павших в сорок первом.
Каждой каплей.
До единой.
До одной.
А еще подкуплен я костром.
Случайным,
как в шальной игре
десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
вертолетная кабина,
ночь
и кубрика
качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
И подкупила.
Подкупила —
чем?—
не знаю до сих пор.
Но тогда-то жизнь
я стал считать по веснам.
Не синицу жду отныне,
а скворца.
Подкупила дочь
характером стервозным, —
вот уж точно,
что ни в мать
и ни в отца…
Подкупил Расул
насечкой на кинжале.
Клокотанием —
ангарская струя.
Я подкуплен
и Палангой,
и Кижами.
Всем, что знаю.
И чего не знаю я…
Я подкуплен зарождающимся словом,
неразмененным пока на пустяки.
Я подкуплен
Маяковским и Светловым,
и Землей,
в которой сбудутся
стихи!..
И не все еще костры отполыхали.
и судьба еще угадана не вся…
Я подкуплен.
Я подкуплен
с потрохами.
И поэтому купить меня
нельзя.
Я засыпал усердно
в преддверии зари…
Вдруг
постучало сердце.
Негромко.
Изнутри.
И с самого начала
притронулось к плечу:
«Я тридцать лет молчало.
Поговорить
хочу…
Пересыхает лето.
Дожди приходят редко…
Твоя
грудная клетка
тонка,
а все же – клетка.
Она
кромешней ночи,
меня теснит она!
Я
вечно
в одиночке.
А в чем моя вина?
Ворочаюсь,
живое,
подсчитываю дни.
Пусти меня
на волю!
Клетку распахни!
Себе я крылья
выращу
и все сумею
вынести…»
Стучится сердце:
«Выпусти!!»
А как его я
выпущу?
Вдали
попыхивал закат
и продолжался в платьях…
Селом
шатался музыкант,
аккордеон облапив.
Шагала музыка к реке,
отсвечивая тускло.
За нею,
как на поводке,
тянулася
частушка.
Велась
знакомая игра
и голоса и чуба.
В частушке
две строки —
мура!
Две остальные —
чудо!
Бренчит частушка,
как медаль,
и голову дурманит.
Чего б ты от нее
ни ждал —
она тебя
обманет!..
Река
под музыку бежит,
закапало из тучки…
Ах, людям надо бы
пожить
по принципу частушки!
Ах, это было бы
чудно́:
когда снега растают,
вдруг сделать что-нибудь,
чего
никто
не ожидает!
Сарьян рисует, бормоча.
Ворча, Сарьян рисует.
Худой,
прозрачный, как свеча.
Рисует,
будто судит…
Он говорит:
«Сиди ровней…
Зачем плывешь, как масло?..
Ты —
в маске…
Очень сладко в ней…
Сейчас исчезнет
маска!..
Скрипишь зубами?
Не беда!
Ты зол,
но травояден…
Что?
Уползаешь?..
Никуда
не денешься,
приятель…»
До судорог,
до тошноты,
под канонаду пульса!
И —
вот он,
вот он,
вот он – ты!
Закончено.
Любуйся…
Он дышит, как бегущий лось.
К спине
рубаха липнет…
Крича,
рисует Мартирос.
В конце работы —
хрипнет.
Сейчас он
как уснувший взрыв
на перевале горном…
Сидит,
глаза полузакрыв,
нахохлившийся кондор.
И кажется бескрылым,
но
от этого порога
ушли в полет
давным-давно
крылатые
полотна!..
Окно раскрыто,
а за ним
просторно и морозно…
И Арарат
как будто нимб
над гривой
Мартироса.
«Ежедневное чудо – не чудо…»
