Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Я люблю, сменив костюм рабочий,
Одеваться бело и легко.
Золотой закат июльской ночи
От меня совсем недалеко.
Широко распахивая ворот,
Я смотрю, как тихо над водой,
Камышами длинными распорот,
Выплывает месяц огневой.
И смотрю, как розовой стрелою
Упадают звезды иногда;
Папироса, брошенная мною,
Тоже как падучая звезда.
А навстречу мне сплошною пеной
По широкой улице идут
Все мои друзья, подруги все мои,
Без которых места не найду.
С ними песня весела и ходка
(Я такой, конечно, не сложу).
Я иду свободною походкой,
С дружеским приветом подхожу,
И пока луна садится в рощу,
Расправляя лиственниц верхи,
Темно-синей бархатною ночью
Я пою друзьям мои стихи.

Окно и зелено и мутно,
В нем горизонта полоса;
Ее скрывают поминутно
Мимо летящие леса.
Стреляет темень фонарями,
А звезды с ними заодно
Стремятся низко над полями
И режут наискось окно.
Их быстрота неимоверна,
Они подобны беглецу;
Они сбегаются, наверно,
Обратно к старому крыльцу.
И хочется бежать полями,
Бежать, подобно беглецу,
За звездами и фонарями
Обратно к старому крыльцу,
Запутанной лесной тропою.
Достиг бы я того звонка,
Когда б не знал, что не откроет
Дверей мне милая рука.
Когда б не знал, что по откосам
Другой состав стремится вдаль,
Что у тебя в глазах печаль,
А думы мчатся вслед колесам.

В шалаше из ветвистых, и кудрявых, и легких,
Темно-синих осинок, завязавших верхи,
На траве растянувшись, опираясь на локти,
В желтой маленькой книжке я читаю стихи.
И за каждою строчкой пробегает мой палец,
И за каждою строчкой пробегают глаза.
Ядовитые шорохи горячо зашептали:
«Ты сегодня для жизни не вернешься назад».
Ах, я знаю, но всё же я не буду печалиться,
Что стихи — мое сердце, что стихи — моя кровь.
Наплывают страницы на угластые пальцы,
Как на острые скалы пенных волн серебро.
И цветы голубые небо чашек раскрыли,
Тонкий запах в раздувшихся ноздрях дрожит.
У березы раскидистой словно выросли крылья,
И пчела золотистая надо мною кружит.
Что-то сладкое в мускулах и горячее что-то
Протекает по телу, наливает глаза.
И я слышу, я слышу чуть трепещущий шепот:
«Ты сегодня для жизни не вернешься назад».

Я сижу с извечной папиросой,
Над бумагой голову склоня,
И отец вздохнет, посмотрит косо –
Мой отец боится за меня.
Седенький и невысокий ростом,
Он ко мне любовью был таков,
Что убрал бы, спрятал папиросы
Магазинов всех и всех ларьков.
Тут же рядом, прямо на дворе,
Он бы сжег их на большом костре.
Но, меня обидеть не желая,
Он не прятал их, не убирал.
Ворвалась война, война большая.
Я на фронт, на Запад уезжал.
Мне отец пожал впервые руку.
Он не плакал в длинный миг разлуки.
Может быть, отцовскую тревогу,
Заглушил свистками паровоз.
Этого не знаю. Он в дорогу
Подарил мне пачку папирос.

Взорвав лучом ночную тишь,
В распахнутое лето
Летит поверх сутулых крыш
Сумятица рассвета.

Так пей рассвет! Нам всё равно
Пьянеть и слепнуть суждено
Утрами от угара.
Как дым, в лучах растет окно,
Раздвинулось ангаром.

И стекла дружно дребезжать,
Что в тихую обитель
Ведет из блика дирижабль
Невидимый водитель.

Внизу – земное домино
Вспахали войн копыта.
Так пей пространство! Всё равно
Туда, где бывшее окно,
Дорога позабыта.

Кривую радуги возьмем
В коричневые руки,
Чтоб заискрился чернозем
По выжженной округе.

В краю степей пророс репей.
Но пей же будущее, пей,
Пока в любви, в бессоннице
Средь легиона голубей
Барахтается солнце

Зажигаю слово:
Дорогая, где ж ты?
На свиданье снова
Никакой надежды.
Ты стоишь виденьем,
Но, как говорится,
Третью неделю
Некогда побриться.
Дымы не растаяли,
С ночи до утра мы
Трогаем детали
Июльской программы.
Копотью напудрен,
Двигаю литые
И, как эти кудри,
Мутно-золотые…

А вчерашним вечером
Не дали металла.
Делать было нечего.
Дело стало.
На заводе тихо.
Я подумал: скроюсь,
И ворвался вихрем
В пригородный поезд.
Чтоб разлуку с болью
Гнать по рельсам грубо.
Чтоб морскою солью
Пропитались губы.
Чтобы ветры пели.
Чтоб деревья стыли.
Чтобы с нетерпеньем
Ловить слова простые.
Чтобы вспышкой спички
Полночь прогорела…

Только электричка
Мимо прогудела,
Не остановилась.

Вот тебе и жатва:
Попадай в немилость
По вине вожатого!
Ты ушла. Осколками
Все мечты — на нет.
Где же вы, Сокольники,
Пятый километр!..
Потухает слово.

Вместо сна лесного —
Я в Москве. И вот
Мне в Мытищи снова
Мчаться на завод.

Не могу не злиться,
И в глазах — гроза,
Я ворвался львицей
В Северный вокзал.
Потемнело небо.
При фонарном свете,
Дернув дверь свирепо,
Я сказал: — Побрейте!

На берегах Гвадалквивира,
Купаясь в травах, загорать.
Окончив дань труда и мира,
В кругу товарищей дышать
Весельем солнечного пира.
И тронуть нежной песни лад,
Когда расцветится закат
На тишине Гвадалквивира.
В ночной глуши двоим добро.
Всплесни веслом. Нам серебро
Чеканит гладь Гвадалквивира,
Нам нержавеющая лира
Поет бессмертие реки.

Взорвали сон Гвадалквивира
В крови погрязшая мортира,
От крови черные полки.

Рвется в темень белая беда —
предок мой Григорий Лобода.
Скачет гетман. Все его добро —
стремени да чуба серебро.
Ночь наполнив цокотом коня,
скачет, скачет прямо на меня.

Я проснусь, я встану, побреду.
Переулки мечутся в бреду.
И шуршат сугробы. И с ума
сходит вьюга, скользкая зима.
Ляжет на исхоженном пути
Так, что ни проехать, ни пройти.

Лед или глухая лебеда
там, где скачет, скачет в никуда
запорожский гетман Лобода.
А в Москве – летая, тает снег,
переулки мечутся во сне.
Переулки тянутся к весне.

Что ж! я по распутице пройду,
я в тебя, Москва моя, иду,
песни зажигая на ходу.
Я иду. Мечтая о Москве,
птицей в клетке – жилка на виске.
Я иду. Так времени топор
разрубает с прадедами спор.