Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

И вновь идем, как вечно, рядом мы
В саду, средь талой белизны,
Между стволов, что столь ясны,
И дышим сладостными ядами
Ее – недальней уж весны…

Листами, что когда-то умерли,
Припав друг к другу и горя,
И льдом слезистым января
Благоухают горько сумерки…
Но пахнет розами заря!

Лучи струей златисто-пенною
Опаивают всё кругом:
Тропин изгиб, ветвей излом…
Весна! Лукавою Брангеною
И к нам ты близишься с питьем.

Вот – кубок с розовой отравою
В эмали неба голубей
С орнаментом из голубей.
Он дан судьбой извечно-правою!
Я пью… И ты, Тристан мой, пей!

Всегда со мной одной, Изольдою,
Чтоб вместе розы дней украсть
И в ночь, как два листа, упасть…
К заре вечерней, в сумрак, по льду я
Иду с тобой… О, наша страсть!

Меж нами, как изгородь эта терновая,
Только препятствия! только преграды!
О, Боже…
Безудержно рвусь к нему снова и снова я,
Груди и сердце изранивать рада,
Лишь бы их все уничтожить!

О, вы, что отступите и пред шиповником,
Что вы там шепчетесь между собою?
О нас с ним?
Не дóлжно ему быть Изольды любовником?..
Что ж! разделите сведенных судьбою…
Напрасно!

Ведь там – за ветвями колючими, черными —
Алый закат и возлюбленный рыцарь!
Устану ль
Я кровью живой истекать между тернами,
Издали розой пылать и дариться
Тристану?!

Ах, нет светозарнее шлема и лат его,
Кудрей мрачней, дерзновеннее лика…
Тем хуже! —
Помимо его, мне запретного, клятого,
Как преступленье мое ни велико, —
Нет и не будет мне мужа!

Господин мой строг, как меч, но праведен,
Милостив, но тверд, как адамант.
Уезжая, пожелал оставить он
На храненье мне, рабе, талант.

И заснули у дворца привратники,
И запировали слуги в нем.
Я ж укрылась в дальнем винограднике
С даром, жгущим грудь мою огнем.

Овладел мной, к блеску не приученной,
Дивный дух… Менял он мысль и речь.
Сладко было миру дар полученный
Мне явить. И страшно – не сберечь.

Так, горя в восторгах непостигнутых,
Вдруг я лиру сделала из лоз,
Ловко вырезанных, стройно выгнутых,
И златые струны – из волос.

Господин почтил меня доверием, —
И свободна я! и не бедна!
Осчастливленная в полной мере Им,
Я пою, пою, без лоз пьяна.

Но рабы другие до единого
Упились… восстали на Него…
Грабят – чу! – именье Господиново,
Ищут и таланта моего.

Как мне быть?.. В земле могилу вырою
И под серый и сухой акант
С милой, жалобно звенящей лирою
Схороню блестящий свой талант.

Господин мой строг, как высь сокрытая.
Что ж! Коль может, пусть казнит рабу
За талант, ей данный и зарытый ей
Вместе с жизнью в земляном гробу.

Рождество в златом ребячестве моем
Там, далече… За стеной Москвы Китайскою!
То – не сказка ль, говоренная пред сном
Мне когда-то нашей нянею можайскою?…

Накануне до звезды никто не ест, —
Так от дедов повелось и Богом велено.
Накануне всяк забудет про присест, —
Было б вымыто всё, вынуто, постелено,
Накомодники парадные и пелены
Заатласились с положенных бы мест,
Из божниц сияли б ризы, складень, крест,
Стали б фикусы, что лаковые, зелены!

Целый день шуршат старушечьи шаги,
Веют – девичьи сенями-переходами,
Где кладовок и чуланов уголки
Берегут добро, накопленное годами.
Тяжеленные, под медью и с разводами,
Открываются укладки, сундуки, —
И певуче стонут старые замки,
И бренчат ключи… что тройка едет пó дому!

Скатерть вичугская, каменно-бела,
Шаль мягчайшая, из Бухары привозная,
Стопки сканные и бемского стекла
И солонки раззолоченные, розные,
Что дарили свекры, тятеньки и крестные,
Вывлекаются на свет… И вот втекла
В воздух горниц, полный сдобы и тепла,
С ними струйка нафталиново-морозная.

А на кухне всех своих хлопот не сбыть:
Зарумянился бы гусь, вскормленный зá лето,
Удалось бы сабайон душистый сбить,
Блюда рыбные на славу вышли б залиты —
И сквозили-то они бы, и блистали-то!
Да и тесто бы взошло… Да не забыть
Кулебяку в печь с молитвой посадить, —
Красовалась бы подушкой пышной в зале та!
Но темнеет… Дом пустеет: стар и млад —
Все ушли на звоны всенощной домровые.
В доме – празднично: затепленных лампад
Ананасы голубые и багровые,
Вкруг – разостланные розаны ковровые,
Гиацинтов, мандаринов аромат,
А в окошки сквозь алмазный хрупкий мат
Смотрят звезды необычные, махровые…

Утро. В инее засахарясь, сребрясь,
Веселят стена знакомая и башенки!
У торжественной обедни заморясь,
Подплывают к дому Лизаньки и Машеньки
И тотчас же – к ручке маменьки, папашеньки.
А в прихожей – топот ног… И в кучке ряс
Запевает глубочайший женский бас, —
То Христа уж славят первые монашенки.

Но фигурный самовар кипит не зря,
Ждет сервиз Поповский голубо-фарфоровый.
Скушав просфоры с ладони, не соря,
Вкруг него семейство всё до деда хворого
Собралось для чаепития нескорого…
Добрый час, то подогрев, то подваря,
Услаждается, степенно говоря
Про приход свой, и про службу, и про хор его.

На мужчинах сукон тонких сюртуки,
Черный, серый – все покроя долгополого.
Черным зеркалом сверкают сапоги,
И, кудрявые, подбриты сзади головы.
У главы ж семьи, почтенного, тяжелого, —
Дар бесценнейший – монаршей дар руки, —
Золотеется медаль сквозь завитки
Бороды его густой с отливом олова.

Юбки женщин широчайши – не в обхват —
Штофно-вишневы, муарово-малиновы.
Стан под стать им: и упруг, и полноват,
Как их брошки, губы сжаты и рубиновы,
А уж говора их нараспевно-длинного
Слаще нет, коль молвить слово захотят!
И найдешь ли где столь ворожащий взгляд
Из-под брови полукружья соболиного?..

Пьют все с блюдечка и чинно движут ртом,
Крендельки жуя, и пышки, и сухарики.
Жмурясь, жирные коты сидят кругом
Иль ложатся муфтой тигровою нá руки…
Глядь – из лавки и амбаров на Москва-реке
Молодцы пришли поздравить. А потом —
Трубочист, городовой, солдат с крестом,
Даже банщицы и мальчики-звонарики!

День течет всё суетливей, всё живей
С непрерывным христославленьем, с визитами.
Ко крыльцу идут попы кладбищ, церквей,
Бегунки летят с купцами именитыми,
Что, поправив самолично злыми сытыми
Рысаками знаменитейших кровей,
Входят в дом с лицом арбуза розовей
И с бобрами, на груди крутой раскрытыми.

Речь с хозяюшкой заводят про мороз
Да про то, как пели в храме «Отче», «Верую»,
А с хозяином про биржу, сбыт и спрос,
Угощаются янтарной дрей-мадерою,
Белорыбицей слоисто-нежно-серою,
Мятным пряничком, засыпавшим поднос, —
И уж вновь их по ухабам конь понес,
Меря ширь Москвы невиданною мерою…

Вечерком же соберется вся родня
Вплоть до правнука у ряженой кормилицы.
Груши грудятся, корзины зеленя,
Снежной пеною оршад в кувшинах мылится.
Распоется про метелицы да крылицы,
Со вьюном ходя и золото храня,
Молодежь, удало голосом звеня, —
Даже дедушка плясать вприсядку силится!

А в гостиной сыновья, дядья, зятья
Шутят, спорят у столов в азарте стуколки,
И беседуют, фисташками хрустя,
На диванах, распушивши платья, букольки,
Их супруги, словно троицкие куколки…
И прислуги, раскраснясь с еды-питья,
Как свои в дому от долгого житья,
Соучаствуют в веселой общей сутолке.

Коль игра – несут веревочку иль плат,
Коль гадание – бегут за воском спрошенным,
Пастилою пухлых потчуют ребят,
А длиннейше-косых барышень мороженым…
Вот и ужин… И проулком запорошенным
Удоволенные гости мчат и спят,
Бдит лишь сторож у купеческих палат,
От овчин космат – подобен скоморошинам.

А луна волшебным кругом обвела
Град во граде, братый ордами татарскими,
Где Грузинской, Боголюбской купола
Над воротами Ильинскими, Варварскими,
Дом Романовых, гнезду подобный царскому,
И где с площади, что Красной прослыла,
А сейчас лежит слепительно-бела,
Минин властно указует Кремль Пожарскому!

Рождество и на Руси!.. Свой род, свой дом
С их обрядностью церковной и хозяйскою…
Всё то мнится во скитальчестве седом
Мне легендой святоотческою… райскою!