Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Во светлице дворца обособленной,
Им для роздыхов царских излюбленной,
В свете розово-долгой свечи,
Близ изращатой жаркой печи,
Что сегодня вдругорядь натоплена,
По-над грудой, у греков закупленной,
Рукописных и редкостных книг
Алексей – царь Тишайший – поник.

На персте – изумруда миндалина,
Стан изнеженно-полный – в бугайчике
Из тафты выписной голубой,
Горностаево-снежный подбой…
Благолепно, добро-запечаленно,
Что икона – лицо… И угадчики
Не поймут всех раздумий чела,
Где уж проседь сквозь чернь пролегла!

Подле самой руки государевой
Мед ухает, гвоздикою сдобренный, —
Но не тронут им жбан золотой…
В щелку дверцы, невплоть припертой,
Льется запах стерляжьего варева —
Всё для ужина в стольной, чай, собрано, —
Царь не тронется… Тишь и теплынь.
Иней в окнах, что пальмы пустынь.

Взгляд прикован старинною книжицей,
Где столь складно и сладко рассказано
Об Аркадского царства житье,
Где змеею и павой в листье
Буквы вьются иль бисером нижутся…
Зачитался и… вспомнил вдруг Разина,
Что в его государство внес смерть,
Лепоту всю порушил в нем, смерд!

Что-то там, по-над Волгой разбойничьей,
У злосчастного града Царицына?..
И, под временным лихом склонен,
Царь не видит уж вечных письмен.
Вдруг – белеет, плечо его тронучи,
Златокольцая ручка царицына.
И сама она – тут, позади,
С сыном любым его у груди.
Грудь та – яблок янтарный анисовый!
И головкой – что кисть виноградная —
Крутокудрый прижался к ней Петр.
Встал Тишайший, вновь ясен и бодр,
И взглянул на киот кипарисовый:
– Царь и Бог мой! Нескверное, ладное
Житие на Руси сотвори
И Крепчайшего дай ей в цари! —

Тьма сквозится лучистейше-зелено,
Мгла свивается в белые пелены, —
То спустилась пасхальная ночь…
И – стоит над российской равниною,
Вешне-призрачной, вешне-пустынною,
Затаившей весеннюю мочь.

По реке, в море рвущейся дальнее,
Льды последние – гробы хрустальные
Средь оливковых волн пронеслись,
И, курлыкая гордо и грезяще,
Журавли бирюзовостью брезжащей
Улетают в желанную высь.

Шум струения, капанья, – таянья…
Шепот рощ, полный тайного чаянья…
Дуновенье евангельских чар…
И – затишье. И в нем, настороженном,
Гласом бархатным, важно-восторженным
Прозвучал колокольный удар.

И вкруг храма меж чащами хмурыми,
Где когда-то у мери иль муромы
Заводили шаманы круги,
Идут, ищут… и славят Воскресшего!
Реют, рдеют прогнавшие лешего
Неисчислимых свеч огоньки…

А в воде, широчайшей, как озеро,
Под ракитником, облитым досыра,
Тож огни и цветут, и горят,
Словно он там, невидимый хитящим,
Златоверхий, зовущийся Китежем,
Милый помыслу русскому град!

Тихнет в сладких стихирах заутреня,
Звезды прячутся все, кроме утренней,
Что фарфоровым виснет яйцом, —
Но на паперти медлят, христосуясь,
Люди рослые, русоволосые
С проясненным любовью лицом.

А в лесах, из лазурной прогалинки,
Кто-то белый и издали маленький
Мреет, манит к себе и тотчас!
Куст черемухи, цвет свой колышущий?
Иль пастух то, овцу свою ищущий?
Иль простивший Руси своей Спас?..

Несравненные в России весны!
Сколько их встречала на чужбине,
А не те они… Не те! не те!
Мчащая под звон великопостный
В сладкой о божественном кручине,
Вся весна там – во Христе.

Трепетная, в зорях, ароматах,
Как юнейшая из Мироносиц
С длящейся, лучащейся косой…
Плачущая с утр голубоватых
До ночей, что серебрит морозец, —
Исходящая слезой…

Льются с кровель льдистые капели,
А в церквах – капели восковые.
Как, бывало, к тем церквам спешим!
«Се жених грядет» уже запели.
Идут дни особые страстные —
Дни, когда живешь лишь Им!

Слушаешь Его златые притчи
О талантах, девах… И сужденье
Дивное о льющей нард жене…
А в окне – оживший щебет птичий,
Шелох яблонь, чающих цветенья,
Отсвет зорь – в окне!

В дом приходишь со свечой иль веткой
В радости бездонной, беспричинной
И в печали покаянных дум.
На столе – кисель, капуста, редька,
Пестрый сахар постный да кувшинный
Голубой изюм.

И легчает плоть с еды бескровной,
И светлеет, истово говея,
Темная российская душа,
Духом белой вербы подмосковной
И багряных роз из Галилеи
Глубоко дыша.

Ныне то ж там… Лед, что уж надтреснут,
Бисер росный, позвон перекрестный
И заря такая, как нигде…
Нет, не может край тот не воскреснуть,
Где века благовестили весны,
Где живалось – во Христе!

Всё розовей туманы, тени,
Снежок сереющий всё тленней…
И трепетность… И теплота…
И вот встает он, день весенний,
Светлейшее из воскресений, —
День Воскресения Христа!

Он неземной золотизною
Течет над дальнею страною,
Истомой смертной повитой, —
Над наготой ее лесною
И темных пахот кривизною,
Над мутной полою водой.

И льется дух живой и горький
С берез на выжженном пригорке,
Где некогда белелся дом,
Сверкают рыбами озерки,
И скворчики, черны и зорки,
Вновь вьются над былым гнездом.

Оттуда же, где полно дремы,
В замшелом древе, под соломой, —
Жилье владимирских времен,
Доходят, ветерком несомы,
Серебряные тили-бомы —
Пасхально-радостный трезвон!

И Некто Странний, беспечален,
По легкой зелени проталин
Идет к умершим и живым,
Близ шумных тынов и завалин,
Немых погостов и развалин
Идет, и видим, и незрим.
Лишь девушка средь пенных кринок
Вздохнет… Да глянет из ложбинок,
Катая яйца, детвора.
Да тихо ахнет встречный инок…
Но уж пропал средь верб, рябинок
Он, светлостный, как луч утра!..

Дыханье лютиков и ила…
Над озимью и над могилой
Порханье первых мотыльков…
И, как они, в стране, столь милой, —
О счастье! – жизнь Христовой силой
Из мертвых воскресает снов!

В дни праздников всего бесплоднее
Искать веселий на чужбине.
Своею волей иль Господнею,
Но эту полночь новогоднюю
На русской встречу я равнине!

Вот помолюсь, загрежусь сладостно, —
И заласкает лик мой жаркий
Мороз родной двадцатиградусный,
Снега окружат шаг мой радостный,
Бело-лохматы, как овчарки.

Тропой знакомой заметеленной
Иду я… И смеюсь, и вязну…
Та ж ель свисает седо-зелено
И та ж над ней звезда Капеллина
Лучится, как нигде, алмазно!
На мне – тулупчик куний, валенки…
Их узнаю… Иду и плачу…
И медлю вдруг, страшась, как маленький,
Лесной, столь памятной прогалинки,
Где некогда вставала дача.

Разрушена иль заколочена?
О, Боже, дай мне силу храбрых…
Стоит!.. Под струйкой дыма всклоченной,
Сияньем зыбким позолочена
От свеч в старинных канделябрах.

Подкралась и к окну припала я,
Как странник нищий, гость незваный…
А там – камина блики алые,
Тона сребрящиеся, спалые
Рояля… Круглый стол, диваны…

И всё как прежде, в новогодия!..
Хрусталь с янтарным жгучим грогом,
Подблюдных плавные мелодии,
Круг, что утратила в невзгоде я —
Любимых и хранимых Богом…

Восторженнейшее смятение, —
И я средь них… О, эта встреча!
О пир любви и незабвения!
Всё, всё возможно единению
Воль – Божеской и человечьей.

Хорошо было, презрев морозы лютые,
Укатить на Рождество к себе в именье…
И – чрез час, – в златистый соболь шею кутая,
Давши спутникам нести кульки раздутые,
Из вагона выйти в тишь и оснеженье.

Меж крестьянских лошадей в шерсти взъерошенной
Отыскать свою – атласисто-гнедую,
Ухнуть в сено ароматнейшее пошевней
И поплыть чрез городок весь запорошенный,
Каланчу, домишки, лавочки минуя.

Пуст он празднично. Лишь из шального позыва
Стая галок кружевной кружит косынкой…
Под зарей сугробы – пухло-лосно-розовы,
На востоке же, за фабрикой Морозова,
Под стеклом небес уж брезжит бирюзинка.

Дальше – милый путь с ухабами, с раскатами
То еловой рощей, дремною и древней,
Где пласты снегов над лапами мохнатыми
Пышно-белыми уснули медвежатами,
То – гулливой, шумной, ряженой деревней.

Ярь платков, тулупов лохмы, харь уродины…
И – пустырь седой… И вихорь леденящий…
Жгучий вкус во рту настойки из смородины,
Песня ухарская русская… О родина!
Что привольности твоей бывало слаще?!

Как манил нас месяц вспыхнувшими рожками
И лампадкою мигающей – избушки!
И всегда в волненье молкнули немножко мы,
Чуть засветится кисейными окошками
Серый дом на лиловеющей опушке…
Мягко дверь, всегда незапертая, хлопала,
А за ней являлось всё, что я любила! —
Что усилье дедов создало и добыло —
Фортепьяны и киоты… скатерть дó пола
И сверкучий самоварчик… Хорошо было!
Слава Богу и за то, что это было.