Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

На крыльцо свое на новое под сению,
Что покрыто стружкой розовой курчавою,
Где стоит еще с сусальным златом кадь
И отколь, как на ладонке, вкруг видать,
На свое полюбоваться володение —
У реки, на семихолмье, меж дубравою —
Вышел князь Иван, прозваньем – Калита
За мошну, что звонкой денежкой толста.

На плечах – кафтан синеный – домотканина,
На ногах – сапог каленый – самоделица,
Стан приземист, что московский пряник-корж,
Взгляд колюч, что москворецкий рыба-ерш,
А лицо и шея крепко зарумянены
От сухмени щедрой русской и метелицы,
И ломтем ржаным – густая борода…
Вот каков Иван Данилыч Калита!

Смотрит он, уставив кверху эту бороду,
На постройки, им початые, церковные,
Где растут, что огромадные грибы,
Куполки латунно-травно-голубы,
И – поверх стены кремлевской – к Китай-городу,
Где востренно-тесовые, крутобревные
Тыны, избы спеют прямо на глазах,
И в заречье в сизо-дымчатых лесах…

Всё-то, всё-то им накоплено и нажито
Во трудах дневных, в туге ночной для родины!
Всё, чем полны эти домы и дворы —
Пироги, меды, полотна и бобры —
Черен-хлебушко вон с тех зеленых пажитей,
Бела-лебедь с той синеющей болотины, —
Держит всё в руке, что словно бы лита,
Мужичок и князь московский Калита!

В голове же нет конца и краю замыслам,
Новым, прибыльным Москве и полным хитрости —
То ль насчет княжат соседних и бояр,
То ли супротив лихих собак-татар!
Так стоит он на крыльце своем… А зá мостом,
Как из княжеской мошны, когда б ту вытрясти,
Полились червонцы утренней зари,
Пробудились петухи и звонари…

И средь этого зарения и марева,
Весь обрызганный смолой и суслом красочным,
В мачтах, поднятых над стройками крестов,
В пенье пил и токованье топоров
Из янтаристых елей и дуба карего
Раззолоченно-точеным чудом сказочным
Возникает град, чьи стогны уж святы, —
Мать всея Руси по воле Калиты!
<1926>

Во палате, пришлым фрязином воздвигнутой,
Стройно-сводчатой, искуснейше расписанной,
Что просторна по-заморски и светла
От сквозного веницейского стекла,
В кресле стольном, что из красна древа выгнуто,
На лазоревой подушке изунизанной, —
Князь московский с нарочитым торжеством
Пред ордынским появляется послом.
Жемчужи/н индейских – княжее огорлие,
Из персидских бирюзин – его оплечие,
Шапка бархатная – с греческим крестом,
За спиною – византийский герб орлом.
Очи исчерна-блистучи, тоже орлии!
Сам надменен, с молвью, полной велеречия…
Всяк спознает – и не токмо что вблизи:
Это – князь и государь всея Руси!

Позади – на плитах пола ало-застланных
Ряд бояр, ему послушных, им приблизенных,
Дьяки думные с гусиным со пером,
Рынды рослые с секирой-серебром.
Дороги-духи в кудрях златистых масляных,
Соболь тысячный на розоватых лысинах,
А парчам, от коих ферязи пышны, —
Винным, вишневым, червчатым, – нет цены!

А пред ним – посольство дикое Ахматово —
Неподобье лиц скуластых, ртов оскаленных,
Узких глазок и приплюснутых носов —
Сам баскак среди даругов и писцов! —
В малахаях меха волчьего лохматого
Иль в халатах полосатых да засаленных…
И такие-то дерзают, вишь, опять
Дани требовать с Руси и угрожать?!

Дрогнул-вспыхнул Иоанн от гнева ярого,
Встал, повырвал золотую басму ханскую
Да как кинет ее наземь!.. А потом
Как растопчет узким красным сапожком.
– Не бывать-де по-бывалому, татарове!
Не владети уж вам Русью христианскою:
Под одним ей государем быти днесь —
Воодно соединившим край наш весь! —

И… как не было орды и ига срамного!
Вновь стройна-цветна палата Грановитая,
Благовоньем стран чужих напоена,
Ярким солнцем святорусским пронзена…
А из тайного оконца круглорамного
Наблюдает византийка, в шелк увитая,
И гордится мужем царственным своим,
Возрождающим в Московье третий Рим!
<1927>

Близ ко дню Михаила Малеина,
В просторечии русском – Малинника, —
Дню царевых своих именин,
По тропе вдоль лесов, луговин,
Что цветами, ветрами овеяна,
Во обитель честного Пустынника, —
Ту, чью крепость и лях не сломил, —
Пеш идет юный царь Михаил.

На стопах – лапоточки берестяны,
Меж державных рук – палочка ивова,
А кафтан переливчат, шелков,
А рубашка беленейших льнов
И тончайшей работы невестиной.
Синь из взора течет незлобивого,
И, что воск, просветлел он с лица
В монастырском житье до венца.

Вслед, но езжей дорогой, по рытвинам
Проплывает, завесы содвинучи,
Колымага, как сказочный кит,
И царица в ней матушка спит,
Так ли никнет с шептаньем молитвенным,
Суровата, одета по-иночьи.
Дальше – каждый на рыжем коне —
Слуги царские в белом сукне.

А кругом – с соловьем и комариком,
И с полынью своей и со ржищею,
Пряча скит и являя село,
Всё его государство легло —
С тем вон машущим лихо косариком,
С той бредущею братией нищею…
Край, что даве был в смуте огнист —
И воскрес, ровно птица-Финист!

Как вздохнет царь от чувства особого,
Как в глуши приотстанет березовой,
Средь малиновых частых кустов,
Где от ягоды дух столь медов…
Глядь – а рядом боярышни Хлоповой
Летник мягко-шумящий и розовый,
И лицо, что, как тот, розово
От жары и от взора его!..

И меж колким да сладким малинником
Он, для Руси келейно взлелеянный,
Губы в нежном пушку вопервой
Сблизил с девьей щекой заревой…
Дальше впрямь уж идет именинником!
И под вечер в канун на Малеина
Зычно троицкий клеплет звонарь:
– Вон, мол, шествует чаянный царь! —

Во светлице дворца обособленной,
Им для роздыхов царских излюбленной,
В свете розово-долгой свечи,
Близ изращатой жаркой печи,
Что сегодня вдругорядь натоплена,
По-над грудой, у греков закупленной,
Рукописных и редкостных книг
Алексей – царь Тишайший – поник.

На персте – изумруда миндалина,
Стан изнеженно-полный – в бугайчике
Из тафты выписной голубой,
Горностаево-снежный подбой…
Благолепно, добро-запечаленно,
Что икона – лицо… И угадчики
Не поймут всех раздумий чела,
Где уж проседь сквозь чернь пролегла!

Подле самой руки государевой
Мед ухает, гвоздикою сдобренный, —
Но не тронут им жбан золотой…
В щелку дверцы, невплоть припертой,
Льется запах стерляжьего варева —
Всё для ужина в стольной, чай, собрано, —
Царь не тронется… Тишь и теплынь.
Иней в окнах, что пальмы пустынь.

Взгляд прикован старинною книжицей,
Где столь складно и сладко рассказано
Об Аркадского царства житье,
Где змеею и павой в листье
Буквы вьются иль бисером нижутся…
Зачитался и… вспомнил вдруг Разина,
Что в его государство внес смерть,
Лепоту всю порушил в нем, смерд!

Что-то там, по-над Волгой разбойничьей,
У злосчастного града Царицына?..
И, под временным лихом склонен,
Царь не видит уж вечных письмен.
Вдруг – белеет, плечо его тронучи,
Златокольцая ручка царицына.
И сама она – тут, позади,
С сыном любым его у груди.
Грудь та – яблок янтарный анисовый!
И головкой – что кисть виноградная —
Крутокудрый прижался к ней Петр.
Встал Тишайший, вновь ясен и бодр,
И взглянул на киот кипарисовый:
– Царь и Бог мой! Нескверное, ладное
Житие на Руси сотвори
И Крепчайшего дай ей в цари! —

Тьма сквозится лучистейше-зелено,
Мгла свивается в белые пелены, —
То спустилась пасхальная ночь…
И – стоит над российской равниною,
Вешне-призрачной, вешне-пустынною,
Затаившей весеннюю мочь.

По реке, в море рвущейся дальнее,
Льды последние – гробы хрустальные
Средь оливковых волн пронеслись,
И, курлыкая гордо и грезяще,
Журавли бирюзовостью брезжащей
Улетают в желанную высь.

Шум струения, капанья, – таянья…
Шепот рощ, полный тайного чаянья…
Дуновенье евангельских чар…
И – затишье. И в нем, настороженном,
Гласом бархатным, важно-восторженным
Прозвучал колокольный удар.

И вкруг храма меж чащами хмурыми,
Где когда-то у мери иль муромы
Заводили шаманы круги,
Идут, ищут… и славят Воскресшего!
Реют, рдеют прогнавшие лешего
Неисчислимых свеч огоньки…

А в воде, широчайшей, как озеро,
Под ракитником, облитым досыра,
Тож огни и цветут, и горят,
Словно он там, невидимый хитящим,
Златоверхий, зовущийся Китежем,
Милый помыслу русскому град!

Тихнет в сладких стихирах заутреня,
Звезды прячутся все, кроме утренней,
Что фарфоровым виснет яйцом, —
Но на паперти медлят, христосуясь,
Люди рослые, русоволосые
С проясненным любовью лицом.

А в лесах, из лазурной прогалинки,
Кто-то белый и издали маленький
Мреет, манит к себе и тотчас!
Куст черемухи, цвет свой колышущий?
Иль пастух то, овцу свою ищущий?
Иль простивший Руси своей Спас?..